в какой тюрьме сидел булгаков

Морфий, мистика и Сталин. Загадки судьбы Михаила Булгакова

Наркозависимость и аборт своими руками

От болей удалось избавиться, но платой за это стала зависимость. Также считается, что писатель тяжело переносил жизнь в глуши и принимал наркотики от скуки. В зависимость же Булгаков не верил, утверждая, что врач не может стать наркоманом благодаря своим знаниям.

Персонаж актера Дэниэла Рэдклиффа принимает морфий. Кадр из сериала «Записки юного врача», основанного на одноименном цикле рассказов Булгакова.

Спустя нескольких месяцев у писателя начались ломки и приступы безумия, в ходе которых он гонялся с револьвером за женой, требуя принести дозу.

Из-за этого Булгаков начал пытаться избавляться от зависимости, выкуривая папиросы с опиумом и уменьшая дозы. Помогла ему и супруга Татьяна Лаппа, в тайне разбавлявшая морфий дистиллированной водой, постепенно увеличивая ее соотношение к наркотику.

Проблемы мужа обрекли Татьяну на поистине страшные испытания. Писатель Юрий Воробьевский, автор книги «Неизвестный Булгаков», рассказывал:

Могильный камень, пожар и призрак Гоголя

Считается, что описанным пришельцем был именно Гоголь, и что после его визита наркозависимость начала стремительно сходить на нет.

«Я никак не могла найти того, что бы я хотела видеть на могиле Миши (умершего Булгакова) — достойного его. И вот однажды, когда я по обыкновению зашла в мастерскую при кладбище Новодевичьем, — я увидела глубоко запрятавшуюся в яме какую-то глыбу гранитную.

Директор мастерской на мой вопрос объяснил, что это Голгофа с могилы Гоголя, снятая с могилы Гоголя, когда ему поставили новый памятник. По моей просьбе, при помощи экскаватора, подняли эту глыбу, подвезли к могиле Миши и водрузили. Вы сами понимаете, как это подходит к Мишиной могиле — Голгофа с могилы его любимого писателя Гоголя».

Булгаков и Сталин

Отношения с «Отцом народов» стали особенной частью биографии Булгакова.

Уже 18 апреля в его квартире раздался телефонный звонок. В 1956 году Елена Булгакова сделала запись в дневнике по памяти о тогдашнем рассказе мужа:

«Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Михаил Афанасьевич не поверил, решил, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раздраженный, взялся за трубку и услышал:

— Михаил Афанасьевич Булгаков?

— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:

— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил:

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

Булгаков получил работу в Московском Художественном театре, главном драматическом театре страны, и впоследствии угрозы нищеты не испытывал. Массовые репрессии второй половины 30-х также обошли писателя стороной.

Однако полноценного признания Булгаков так и не получил. Некоторые его пьесы все равно запрещались к постановкам, личной встречи со Сталиным не состоялось, и выезд за границу ему так и не разрешили.

Предварительные демонстрации пьесы, в том числе и перед партийными чиновниками, прошли очень хорошо. Елена Булгакова писала матери:

«Мамочка, дорогая, давно уже собиралась написать тебе, но занята была безумно. Миша закончил и сдал МХАТу пьесу… Устал он дьявольски, работа была напряженная, надо было сдать ее к сроку. Но усталость хорошая — работа была страшно интересная. По общим отзывам, это большая удача. Было несколько чтений — два официальных и другие — у нас на квартире, и всегда большой успех».

Булгаков крайне тяжело воспринял произошедшее. Жене он говорил: «Плохо мне, Люсенька. Он (Сталин) мне подписал смертный приговор».

«Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю»

По воспоминаниям близких, с того момента здоровье писателя стало резко ухудшаться, начало пропадать зрение. Врачи диагностировали гипертонический нефросклероз — болезнь почек.

​В конце зимы 1940 года Булгаков почти утратил возможность диктовать, однако по-прежнему пытался редактировать рукопись. По данным исследователей, последняя авторская правка была внесена 13 февраля и звучала как предчувствие: «Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?»

10 марта 1940-го, на 49-м году жизни Булгаков скончался. Рассказывается, что перед смертью он звал свою первую жену, Татьяну Лаппу, перед которой не переставал испытывать чувство вины. Женщина, в то время жившая в Иркутской области, вспоминала:

«И вдруг мне Крешков (гражданский муж) газету показывает: Булгаков скончался. Приехала (в Москву), пришла к Леле (сестре писателя). Она мне все рассказала, и то, что он меня звал перед смертью… Конечно, я пришла бы. Страшно переживала тогда. На могилу сходила».

Роман «Мастер и Маргарита» же пролежал на полке более четверти века и был впервые опубликован в ноябрьском номере журнала «Москва» за 1966 год.

Источник

Тайна политических взглядов Булгакова: Четырнадцать переворотов, или С кем вы, мастера культуры?

К моменту февральского переворота 1917 года Булгаков смиренно служил сельским доктором в Смоленской губернии и если с чем и боролся, то только с собственной зависимостью от морфия. Человеком он был порывистым, увлекающимся, если не сказать легкомысленным. Но волновали будущего писателя вовсе не политические страсти. Булгаков был любителем оперы, литературы, красивых женщин, вина и хороших товарищеских компаний. Да и врач был неплохой — как-никак получил диплом «лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами». Однако надо полагать, что провидение имело на Булгакова свои планы, когда однажды привело его в родной Киев и бросило в самую гущу революционных событий.

«Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история, — писал Булгаков в 1923 году в фельетоне «Киев-город». — Я совершенно точно могу указать момент ее появления: это было в 10 часов утра 2-го марта 1917 года, когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадочными словами: «Депутат Бубликов». Ни один человек в Киеве не знал, что должны были обозначать эти таинственные 15 букв, но знаю одно, ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет».

Этот визит Булгакова в Киев продлился недолго. Вскоре доктор Булгаков снова трудился в качестве специалиста по венерическим болезням, но уже не под Смоленском, а в городской больнице Вязьмы. Впрочем, колесо истории уже повернулось, барометр показывал бурю, и тучи уже сгустились над головой Булгакова.

В феврале 1918 года Булгаков снова появляется в Киеве. Он уже официально освобожден от земской службы, готовится к частной практике и подумывает о судьбе писателя. Революционные смуты и новый статус России как страны Советов все еще кажутся ему чем-то временным и малоинтересным.

Террор не помог красным удержать власть надолго. Уже 22 февраля в город по договору с Центральной Радой вошли германские и австро-венгерские войска.

По всей видимости, Булгаков появился в украинской столице чуть ли не по следам большевистских обозов, и зверства большевиков не могли не произвести на него впечатления. В этот ли момент или еще раньше, но Булгаков рано определил свое отношение к большевизму — резко негативное.

Писатель пробыл в городе почти полтора года, до августа 1919-го. За это время власть в Киеве менялась постоянно. В фельетоне «Киев-город», опубликованном в берлинской эмигрантской газете «Накануне» 6 июля 1923 года, как раз в период работы над «Белой гвардией», Булгаков утверждал: «По счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил».

Список переворотов, сотрясших украинскую столицу с 1917 по 1920 год, выглядит так:

1. Февральская революция 1917 года, которая дошла до Киева в виде приснопамятной телеграммы «Депутата Бубликова».

2. Взятие власти Центральной Радой в октябре-ноябре 1917 года.

3. Захват Киева частями Красной армии 26 января 1918 года.

4. Возвращение в город Центральной Рады при поддержке австро-германских войск 1 марта 1918 года.

5. Свержение правительства Центральной Рады германскими войсками 29 апреля 1918 года и провозглашение гетманом Павла Скоропадского.

6. Свержение гетмана и взятие города войсками атамана Симона Петлюры 14 декабря 1918 года.

7. Взятие города Красной армией 5 февраля 1919 года.

8. Вторичное вступление в город войск Петлюры 31 августа 1919 года.

9. Вступление в Киев белой Добровольческой армии генерала Антона Деникина во второй половине дня 31 августа 1919 года.

11. Возвращение армии Деникина 16 октября 1919 года.

12. Третий захват города красными 14 декабря 1919 года.

13. Вступление в город украинских и польских войск 7 мая 1920 года.

14. Окончательное взятие Киева Красной армией 12 июня 1920 года.

Биография Булгакова вообще-то не бедна событиями и потрясениями. Но эти полтора года в Киеве стали для писателя самыми драматичными. При этом именно этот период поражает почти полным отсутствием документальных свидетельств. Это и понятно. Будучи в Киеве, Михаил Афанасьевич и не думал скрывать своих антибольшевистских взглядов. Весь свой киевский год Булгаков посвятил тому, что искал наиболее надежную сторону в борьбе с красными. Он то служил в офицерско-юнкерском добровольческом отряде, защищавшем гетмана Скоропадского от Петлюры, то вступал в Добровольческую армию Деникина. Понятно, что, оказавшись в конце концов на территории Советской России, Булгаков меньше всего стремился афишировать свое белогвардейское прошлое.

В той политической круговерти Булгакову, впрочем, приходилось делать множество выборов одновременно. Если вопрос об отношении к красным он решил для себя быстро, то с прочими персонажами, мелькавшими на политической сцене Киева, было сложнее. Скорее всего политические воззрения писателя формировались, что называется, по мере предъявления: Киев кто-то занимал, а там уж Булгаков изучал, что за люди, симпатичны они ему или нет, бред они говорят или за ними стоит здравый смысл.

Одним из ярких идеологов тогдашнего смутного времени был Симон Петлюра, довольно загадочный персонаж без прошлого, ставший лидером революционного украинства. Петлюра замкнул на себе круги свидомых украинцев, которых не пугала перспектива местечкового национализма и решительного разрыва с Россией.

С этим искушением Булгаков тоже легко справился. В его глазах Петлюра всегда выглядел едва ли не клоуном. «Рекорд (по частоте захвата Киева. — Ред.) побил знаменитый бухгалтер… Семен Васильевич Петлюра, — писал Булгаков. — Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли… Не было! Не было этого Симона вовсе на свете. Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного 18-го года».

Время пребывания Булгакова в Киеве не только мало документировано, но, похоже, и вполне сознательно запутано самим писателем. Судя по его рассказам, которые очень часто носят биографический характер, в его жизни была и вторая мобилизация, теперь уже не в армию Петлюры, а в армию большевиков. В том, что молодой киевский врач был нарасхват со всех воюющих сторон, нет ничего странного. Нет ничего странного и в том, что никто не спрашивал Булгакова, он за кого: за красных или за белых. Странным кажется тот факт, что никаких точных сведений о службе писателя у красных нет. Только гораздо позднее, в октябре 1936 года, заполняя анкету при поступлении в Большой театр, Булгаков написал: «В 1919 году, проживая в г. Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город». Как бы там ни было, скрывать Булгакову приходилось и несостоявшуюся службу у Петлюры, и, видимо, имевшую место службу у красных осенью 1919 года, и последующий переход к Деникину на Северном Кавказе.

Но до Кавказа пока еще надо было дожить. В Киеве многочисленное семейство Булгаковых изо всех сил старалось жить по-старому, мирно, комфортно и дружно. Писатель с женой Татьяной жили в большой квартире на Андреевском спуске, в которой собралась вся родственная молодежь. Михаил Афанасьевич вел частную врачебную практику, по вечерам пел под гитару арии из «Фауста» и часто злоупотреблял морфием, после чего начинал умирать, примерно так, как потом это делал Алексей Турбин в «Белой гвардии».

Нельзя сказать, что быт семейства был совсем уж безмятежен, а отношения дружными. Сестра Булгакова Варвара еще в 1917 году вышла замуж за юриста и капитана Леонида Карума. Михаил и Леонид взаимно друг друга не полюбили. А после того как Карум стал сотрудничать с большевиками, отношения и вовсе разладились. Сестра Варя, как вы уже догадались, стала прототипом Елены Турбиной, а зять Карум выведен под именем Тальберга. В первом варианте пьесы Булгаков честно рассказал все именно так, как было: Тальберг-Карум отправлялся к большевикам, оставляя позади жену и многочисленных родственников и друзей семьи, сохранившим верность белому движению. Но многочисленные редакторы пьесы сочли, что Тальберг уж больно противный персонаж и брать такого в светлое будущее как-то неприлично. В результате Тальберга отправили к генералу Краснову, а прочим Турбиным широко открыли двери для внутреннего перерождения в сторону большевизма.

Кстати, зять Леонид всю жизнь не мог простить Булгакову такой подлости. Много позже в мемуарной книге «Моя жизнь. Роман без вранья» Карум писал: «…Булгаков не мог отказать себе в удовольствии, чтобы меня кто-то по пьесе не ударил, а жена вышла замуж за другого. В деникинскую армию едет один только Тальберг (отрицательный тип), остальные расходятся, после взятия Киева петлюровцами, кто куда. Я был очень взволнован, потому что знакомые узнавали в романе и пьесе булгаковскую семью, должны были узнать или подозревать, что Тальберг — это я. Эта выходка Булгакова имела и эмпирический — практический — смысл. Он усиливал насчет меня убеждение, что я гетманский офицер, и у местного Киевского ОГПУ… Я написал взволнованное письмо в Москву Наде (сестре Булгакова. — Ред.), где называл Михаила «негодяем и подлецом» и просил передать письмо Михаилу… А, впрочем, я жалею, что не написал небольшой рассказик в чеховском стиле, где рассказал бы и о женитьбе из-за денег, и о выборе профессии венерического врача, и о морфинизме и пьянстве в Киеве, и о недостаточной чистоплотности в денежном отношении…».

Увы, безотрадная жизнь автора пьесы служит исчерпывающим ответом на этот крик души неизвестного офицера. Настоящая, истинно красивая жизнь в России так и не наступила.

Уже в середине 20-х годов, задним числом вспоминая те драматические времена в романе «Белая гвардия», Булгаков устами Алексея Турбина сделает несвоевременное для Советской России признание: «Я, — вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, — к сожалению не социалист, а… монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист». «Белая гвардия» Михаила Булгакова: об удачах и провалах экранизаций

Это вроде бы и есть разгадка тайны, на чьей стороне стоял Булгаков. Но не совсем. Спустя всего 8 лет, в 1933 году, работая над романом «Жизнь господина де Мольера», Булгаков поправит сам себя, написав: «Один из мыслителей XVII века говорил, что актеры больше всего на свете любят монархию. Мне кажется, он выразился так потому, что недостаточно продумал вопрос. Правильнее было бы, пожалуй, сказать, что актеры до страсти любят вообще всякую власть. Да им и нельзя ее не любить! Лишь при сильной, прочной и денежной власти возможно процветание театрального искусства». Скорее всего дело с политическими взглядами писателя обстояло по-человечески просто и в то же время исторически мудро. Он был за монархию ровно в той степени, в какой она ассоциировалась в его личной памяти с теми самыми «легендарными временами», которые трагически закончились в феврале 1917 года.

Идеальный мир Булгакова — это большая семья, состоящая из братьев, сестер, кузенов, дальних родственников и вовсе посторонних, но умных и хороших людей. Греется печка, звучит гитара, кто-то поет арии из «Фауста», а кто-то объясняется кому-то в любви — этот прекрасный мир, описанный в «Днях Турбиных», и есть партия Булгакова. Ее девиз — мир, любовь и здравый смысл — универсален во все времена. В конце концов, мы все отчасти принадлежим именно этой партии.

Источник

Мастер и Тася-Маргарита

Поцелуй в Купеческом саду

Пророческой окажется пьеска, как все у него. Они и проживут так все 11 лет, укладываясь и на полу, и на столе, и на голой земле.

Молодожены предвоенного года

Трижды спасенный любовью

Они распрощались на пристани в Батуми. Его шатало от голода, небо было как «огромная портянка», но он верил: хоть в трюме, хоть зайцем, но уплывет в Стамбул. И добавлял: «Но ты не беспокойся, я тебя выпишу». Она же, продав последнюю стоящую вещь, кожаный отцовский баул, уплыла в Одессу, потом поездом, в Москву. Обокрали, конечно! Довезла лишь подушку от матери Булгакова.

Комната без солнца

Да, через год его настигнет слава и ровно через год он разойдется с Тасей.

Чужое посвящение

Был женат трижды. От Таси ушел к Любе Белосельской-Белозерской, которую Ильф и Петров ядовито звали «Белорусско-Балтийской», а он называл: «Любан», «Банга», «Топсон», «Нанси». Познакомится на приеме с иностранцами, подсядет к роялю, наиграет вальс из «Фауста». Люба, как раз искавшая себе уже третьего мужа, отметит: у этого «лицо больших возможностей», вылитый Шаляпин.

«Лисичка» и ее антипод

Восемь лет проживет он с Любой, но уже через год напишет в дневнике: «При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно для меня?» Обидел его «Достоевский». Телефон в кабинете висел над рабочим столом, и когда Люба, нависая над его головой, заболталась как-то с подругой, он упрекнул ее: «Ведь я работаю, Люба!» Ты, дескать, мешаешь. В ответ услышал: «Ничего, ты не Достоевский!»

Елена Шиловская (она уже встречалась с ним), возмущенно рассказывала потом, что он бледнел, даже вспоминая об этом. Неудивительно, что когда финансовая катастрофа разразилась, когда он впервые обратился к Сталину (и тот спасет его, устроит в театр), семья его тихо распалась. Но, удивительно, черты Любы будут искать и даже находить в Маргарите.

Точь-в-точь про наш «случай» сказала!

Память о белой карете

Тася, Татьяна Николаевна Лаппа, уехала из Москвы, из подвала своего, в 1936-м, когда после третьего брака Булгакова прошло три года, когда надежд уже не было. Ни разу не дала ему знать о себе, отгородилась от всех, решила никогда и ничего не рассказывать: ни про белую карету, в которой ехали по Киеву после венчания, ни про единственную пощечину, которую влепила ему незадолго до развода. Уехала в Черемхово, под Иркутск, к врачу-педиатру Саше Крешкову из их давней с Мишей компании. Крешков давно звал замуж. Везла в Сибирь (декабристка!) письма Миши, фотографии, черновики его да переписанную от руки статью о нем в 8-м томе Советской энциклопедии. Отдельные тома не продавались, а всю энциклопедию купить было не по деньгам.

Через несколько лет распишется с Давидом Кисельгофом, тоже из общей с Мишей компании, из их молодости. Обоим было уже под 50, они уедут в Туапсе, где у Черного моря она и похоронит Давида. А 10 апреля 1982-го соседи заметят дым, выползавший из-под ее двери. Когда взломают квартиру, увидят прогоревшую на плите кастрюлю. И рядом, у батареи, в лужице крови, Тасю.

(Из воспоминаний Сергея Ермолинского)

Мастер в романе, выйдя из дома для умалишенных, тоже помните, шепнет своей Маргарите: «Поздно. Ничего больше не хочу, кроме того, чтобы видеть тебя. Бедная, бедная. «

Источник

Хроника агонии

Трагическая история жизни и судьбы Михаила Булгакова — лучшего российского писателя XX века — занимает сердца и души многомиллионного сообщества его поклонников, ценителей фантастического булгаковского таланта. Привлекает она и представителей гораздо менее обширного сообщества, насчитывающего по всему миру от силы несколько тысяч человек, — тех, кого принято именовать литературоведами или историками литературы. Принадлежа к данной сомнительной профессии, но не являясь так называемым «патентованным булгаковедом», то есть не обладая никакими учёными и прочими званиями, чинами и регалиями, — я, однако же, считаю возможным утверждать, что и у меня есть что сказать по данному вопросу. И не только сказать, но и написать. Тем более что тема, которую исследую я, — история последних месяцев жизни Михаила Булгакова, а также обстоятельств его смерти, — по какой-то совершенно непонятной (мне) причине в вышеупомянутом многоуважаемом сообществе является де-факто табуированной. По-видимому, вследствие инфернального ужаса, который она способна внушить людям, отрицающим наличие в этом мире не только Бога, но также и Дьявола, но при этом твёрдо уверенным в том, что назначенное на ближайший вечер заседание непременно состоится — вне зависимости от того, разлила ли уже Аннушка подсолнечное масло или ещё нет.

Данное эссе является третьей и последней частью заявленной темы.

Первая часть — «Смерть Булгакова», написанная в 2015 году, за прошедшие со времени публикации пять лет была прочитана более 100 000 (ста тысяч) раз.

Вторая — «Гроза над Москвой», опубликованная в августе 2019 года, также пользовалась существенным читательским интересом.

Исходя из размеров эссе «Хроника агонии» (объём его текста превышает 2,5 листа), а также принимая во внимание сугубо технические параметры, связанные с работой сайта журнала, было решено ограничиться публикацией нескольких фрагментов, в которых рассказывается в основном о течении смертельной болезни Булгакова. В полном виде оно будет опубликовано в моей книге о Михаиле Булгакове, работа над которой в данное время находится в завершающей стадии, — если, конечно, на то будет воля самого Мастера. Не говоря уже о той силе, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо.

Эрдман мелко берёт, поверхностно берёт. А вот — Булгаков. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт!

Иосиф Сталин — об антисоветских драматургах

За что? За что меня жали, били. Я хотел жить в своём углу… Я никому не делал зла…

Михаил Булгаков (предсмертные слова)

Умер Михаил Афанасьевич Булгаков — писатель очень большого таланта и блестящего мастерства.

Пролог

Новый 1939 год супруги Булгаковы встречали у себя дома, в Нащокинском переулке. Сидели за накрытым столом — тихо, в небольшой дружеской компании. На телефонные звонки не отвечали, на пьяные вопли, доносившиеся сквозь хвалёные войлочные перекрытия из квартиры выше этажом, не реагировали. За без малого пять лет, проведённых в этом мерзопакостном доме, привыкли ко всему. Мечтали как можно скорее из него убраться, но прошение драматурга Булгакова о предоставлении ему новой четырёхкомнатной квартиры в нормальном, без войлочных перекрытий и соседей-совписов, доме блуждало где-то в недрах советского бюрократического Левиафана. И одному лишь Воланду было известно, сколько всё это будет продолжаться и когда — а главное, какой — будет получен ответ. Но Воланд молчал, наблюдая за убогим бытом испорченных квартирным вопросом москвичей откуда-то со стороны и присутствия своего в их компании не обнаруживал.

Компания же собралась совершенно замечательная. Встречать Новый год к Булгаковым пришли пятеро: Николай Эрдман с женой, Диной Воронцовой, его старший брат Борис и супруги Пётр и Анна Вильямсы — все из одного литературно-театрального мира, из числа самых близких друзей, понимающих друг друга с полуслова.

Борис Эрдман принёс шампанское — и не какое-нибудь поддельное «Советское», а настоящее, французское. Случались в ту странную пору в Москве и такие чудеса.

В момент, когда минутная стрелка соединилась с часовой, и пробка, хлопнув, улетела в потолок, в земной жизни Михаила Булгакова наступил предпоследний год. Сам он, впрочем, считал, что — не пред-, а именно последний. О чём с весёлым видом и поведал сидящим за столом после того как бокалы опустели.

Много лет спустя, рассказывая об этой истории, Николай Эрдман не переставал удивляться поведению Булгакова в ту новогоднюю ночь:

— Михаил Афанасьевич говорил о своей предстоящей кончине совершенно спокойно и даже чуть ли не с удовольствием. Казалось, он был в этом совершенно уверен, как будто обладал каким-то тайным, ему одному известным знанием. Я был озадачен, и весьма. Все мы знали, что Булгаков — прекрасный актёр, но чтобы так шутить… Я, конечно, встрял: «Да что вы такое говорите, Миша, какие ваши годы. » — и так далее. Он не стал меня прерывать, лишь смотрел, слегка склонив голову — внимательно, чуть улыбаясь. У него были очень синие, глубокие глаза… Мне стало не по себе. Но тут Елена Сергеевна, Люся, жена его, положила руку мне на рукав и сказала: «Коля, милый, вы его не переубеждайте. Вы же просто впервые это видите. А у Миши эта реприза уже давно отработана, он каждый год себя хоронит… и так уже лет пять точно. Так что мы привыкли. И вы привыкнете». Это было неожиданно. У меня, должно быть, был довольно глупый вид… Конечно, все стали смеяться, и Булгаков — громче всех[1].

Несомненно, это должно было быть очень смешно. Вот только такие шутки имеют отчего-то способность оборачиваться большим горем.

Отчаяние

Роковые бедствия всегда обрушиваются на людей внезапно. Используя пошлую ассоциацию — как тот кирпич на голову, о котором председатель МАССОЛИТа Берлиоз упомянул во время своего первого и последнего разговора с иностранным консультантом по чёрной магии на скамейке возле Патриарших.

На Михаила Булгакова катастрофа накатила днём 11 сентября 1939 года. Произошло это в тот момент, когда он с женой шёл по проспекту 25-го Октября, наблюдая местную жизнь. Началось с того, что он вдруг перестал различать надписи — на вывесках магазинов и уличных указателях. Затем стали расплываться в глазах лица встречных прохожих. Не понимая, что с ним происходит, Булгаков был одновременно и испуган и раздражён. Описав своё состояние жене, он решил вернуться в гостиницу, по-видимому, надеясь, что это наваждение пройдёт само собой — так же, как прошло то, что случилось три дня назад.

Но наваждение не прошло. Зрение не восстанавливалось.

Поняв, что с её мужем происходит что-то нехорошее, Елена предложила ему проконсультироваться у окулиста. Стали искать подходящего специалиста. Кто-то посоветовал обратиться к Николаю Ивановичу Андогскому[2] — известнейшему в городе на Неве офтальмологу, некогда преподававшему в Императорской Военно-медицинской академии. Узнав — кто именно просит его о помощи, очень уже пожилой и не очень здоровый доктор Андогский согласился проконсультировать писателя Булгакова у себя на дому.

Консультация, состоявшаяся вечером следующего дня, дала Булгакову основания обеспокоиться всерьёз. Исследовав его глазное дно, Андогский обнаружил признаки воспаления зрительных нервов в обоих глазах и значительное расширение кровеносных сосудов. «Сердце у вас в порядке? — спросил он. — Гипертонией не страдаете ли?» Узнав, что на сердце пациент не жалуется, а гипертонии у него никогда не было, Андогский посоветовал Булгакову сделать анализы и задал вопрос, которого тот, несомненно, ждал и которого наверняка боялся: «Родственники ваши ближайшие — чем болели? От чего скончались?»

Страх этот был полностью обоснован: Михаил Булгаков всегда помнил о том, какой смертью умер его отец, Афанасий Иванович. В марте 1907 года 47-летнего преподавателя Киевской Духовной академии Афанасия Булгакова унёс в могилу гипертонический нефросклероз — болезнь, которая при тогдашнем уровне развития медицины являлась неизлечимой, да и три десятилетия спустя оставалась точно такой же. Отец умирал долго и мучительно, это происходило на глазах у его старшего сына всей огромной семьи, и Михаил, которому в тот момент было пятнадцать лет, запомнил его страдания навсегда. Страх, что и его самого ожидает такая же участь, в течение многих лет давил на сознание Булгакова как навязчивый кошмар. И вот наконец стало похоже на то, что предчувствие начало сбываться.

Обо всём этом он рассказал жене после того как они вернулись в гостиницу. И предложил немедленно вернуться в Москву — до выяснения ситуации, а дома, как известно, и стены лечат. Понимая, что дело становится очень серьёзным, Елена Булгакова не стала с мужем спорить, но постаралась развеять его мрачные предчувствия. Что из этого вышло — навсегда останется тайной для патентованных булгаковедов. До самого конца жизни, упоминая о том, что происходило у них в гостиничном номере в ночь с 12-го на 13 сентября 1939 года, вдова Михаила Булгакова называла эту ночь «страшной» — и, не вдаваясь в детали, вспоминала сказанные ей мужем слова: «Плохо мне, Люсенька. Он подписал мне смертный приговор»[3].

Кем был этот загадочный «он», Елена Булгакова предпочитала не уточнять. По этой причине среди исследователей жизни и творчества Михаила Булгакова до сей поры существуют различные трактовки данного заявления автора «Мастера и Маргариты»: булгаковеды-антисталинисты однозначно ассоциируют это местоимение с фамилией «Сталин», тогда как булгаковеды-сталинисты напротив — понимают это «он» как указание на Дьявола — настоящего, того, которому писатель Булгаков якобы продал свою бессмертную душу[4]. А когда идейные оппоненты пытаются обратить их внимание на то, что между этими именами никаких онтологических противоречий не имеется, — начинают ругаться и брызгать ядовитой слюной. В том числе и на бумагу. И ни тем и ни другим отчего-то не приходит в головы, что под местоимением «он» писатель Булгаков скорее всего подразумевал офтальмолога Николая Андогского, чей предварительный диагноз он воспринял именно как смертный приговор.

Уехать из Ленинграда Булгаковым удалось только днём 14 сентября — прежде не было поездов.

По прибытии в Москву жена установила для Михаила Булгакова постельный режим. В тот же день их дом посетил врач Андрей Арендт, прямой потомок императорского лейб-медика Николая Арендта, являвшийся многолетним другом булгаковской семьи. Ознакомившись с симптоматикой, Арендт посоветовал Булгакову немедленно пройти полное обследование и рекомендовал лучших московских специалистов по офтальмологии и болезням внутренних органов.

Двадцатого сентября Булгаков прошёл обследование в поликлинике Наркомата здравоохранения СССР на Гагаринском проспекте, 37. Данные артериального давления — 205 на 120 — свидетельствовали о наличии у него тяжёлой формы гипертонии. Гипертония же, в свою очередь, была не только причиной резкого ухудшения зрения, но прямым следствием основного заболевания — хронической почечной недостаточности.

В тот же день, 20 сентября, Булгакова посетил врач Мирон Вовси — крупнейший в ту пору в Москве клиницист-диагност болезней почек. Осмотрев больного и ознакомившись с результатами его анализов, он подтвердил первоначальный диагноз, поставленный врачом Николаем Захаровым (который с этого момента был прикреплён к Булгакову в качестве основного лечащего врача). Эти слова — «гипертонический нефросклероз» — звучали действительно как смертный приговор.

В первые недели болезни врачи лечили Булгакова имеющимися в арсенале тогдашней медицины средствами: ставили пиявки, пускали кровь из вены, пытались выработать систему диетического питания, при которой его почки испытывали бы наименьшие нагрузки[5]. Выписывали болеутоляющие порошки. Помогало всё это плохо.

Головные боли терзали Булгакова немилосердно, то ненадолго отступая, то снова превращая его голову в подобие кипящего на огне котелка. Непрекращающиеся физические страдания, как это всегда в таких случаях и происходит, вскоре начали деформировать психику больного: во время болевых приступов Булгаков становился неимоверно раздражителен, мог незаслуженно обидеть жену придирками; когда боль отступала, был смущён и просил прощения. Елена, полностью осознавая — что является причиной такого поведения мужа, стоически переносила все возникающие между ними эксцессы.

Двадцать седьмого сентября она начала вести записи в тетради, получившей название «История болезни»[6]. В отличие от дневника, эта тетрадь содержала только хронику течения заболевания её мужа, свободную от каких-либо эмоций — и от этого выглядящую ещё трагичнее. Читать эти записи без эмоций невозможно — настолько тягостное впечатление они производят. Вот лишь несколько небольших фрагментов за первые дни:

«Утром — плохое настроение, сильная головная боль. После дневного сна проснулся в шесть часов без сильной боли и лежал в хорошем состоянии до одиннадцати. Тогда заболела голова, принял порошок. Пришёл Николай Антонович (врач Захаров. — П. М.), пробыл до двенадцати. В половине первого заснул до четырёх. С четырёх до пяти не спал. Потом заснул после порошка» (29 сентября 1939 года);

«Вечером довольно хорошее настроение, изредка шутил, улыбался на шутки. В десять заснул. Проснулся в ужасном состоянии в час ночи. Сидел до четырёх. Потом уснул» (30 сентября);

«Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа, отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела так голова» (1 октября);

«Заснул в одиннадцать, проснулся в три часа с безумной болью в голове. Полное отчаяние» (2 октября)[7].

Завещание

В середине осени 1939 года сознание Михаила Булгакова занимали вопросы, связанные с бюрократическим оформлением его предстоящего отбытия из этого мира в тот, где никакие бумажки с грифами, штампами и печатями для удостоверения личности не нужны.

Десятого октября нотариусом Первой Московской городской нотариальной конторы было оформлено завещание гражданина Булгакова Михаила Афанасьевича. Согласно первому пункту этого документа, всё имущество завещателя, какое только в день его смерти окажется ему принадлежащим, должно перейти в полную собственность его жене — гражданке Булгаковой Елене Сергеевне[8]. Под понятием «имущество» подразумевалось и авторское право, срок действия на которое в тогдашнем СССР был установлен в 15 лет со дня смерти его правообладателя[9]. По истечении данного срока копирайт переходил в так называемую «полную государственную собственность», что подразумевало невозможность родственников покойного, в чью пользу было составлено завещание, претендовать на какие бы то ни было выплаты за использование этим государством его интеллектуальной собственности без их на то ведома и согласия[10]. Что в переводе на общепонятный русский язык означало: «Было ваше — стало наше. Авторы, пишите ишшо!»

Какая страна — такие и законы.

На следующий день, 11 октября, в булгаковской квартире весь день надрывался телефон. Названивали мхатчики — актёры и сотрудники администрации. Каждый звонильщик считал долгом проинформировать драматурга Булгакова и его жену о том, что случилось в их театре накануне вечером.

Случилось же там следующее.

В театр пожаловала кремлёвская камарилья — Иосиф Сталин со своим ближайшим окружением. Высшие бонзы большевистского режима в очередной раз решили «ударить по культурке». Какой именно шёл в МХТ в тот вечер спектакль, не так уж и важно. Важно — то, что произошло по его завершении.

Пребывая в благодушном настроении, Сталин позволил себе немного пообщаться с артистами, режиссёрами и администраторами. Во время этого общения, воспользовавшись моментом, Владимир Немирович-Данченко задал Отцу Народа вопрос о причинах запрещения «Батума» — не преминув при этом посетовать на то, что, узнав о запрете его пьесы, драматург Булгаков был настолько огорчён, что вскоре тяжело заболел и не может больше работать на благо советского театра. Сталин, отвечая, сказал, что пьеса «Батум» — «очень харошая», но что её никак нельзя ставить, «патаму щьто нэ так всё было, савсэм нэ так». После чего задал встречный вопрос: «А разве у товарища Булгакова других пьес нет? Вы же показываете “Дни Турбиных”. Хорошая пьеса, я много раз смотрел».

Разумеется, задав Сталину вопрос про зарезанный им же самим «Батум», Немирович играл на публику. Но и Сталин, вынужденный на заданный ему вопрос отвечать, тоже играл на публику. И именно по этой причине он не только не посчитал нужным что бы то ни было Немировичу объяснять по сути заданного тем вопроса, но и, переводя стрелки на него самого, дал понять: «Про “Батум” можете забыть навсегда. А если хотите поставить ещё какую-нибудь булгаковскую пьесу помимо “Турбиных” — ставьте, я не против». Именно так следовало понимать его слова — и именно так и сам Немирович, и все прочие мхатчики, при сём присутствовавшие, их поняли. И, едва дождавшись утра следующего дня, бросились к телефонам — чтобы обрушить на квартиру драматурга Булгакова «град ликующих звонков»[11].

Следствием этого града стало оформление драматургом Булгковым два дня спустя ещё одного нотариально заверенного документа — генеральной доверенности на имя его жены. Согласно этой доверенности, Елена Булгакова получала право подписи под любыми документам, связанными с творческими делами её мужа, в том числе — и в первую очередь — под договорами на постановку его драматических произведений и инсценировок. О том, какую ещё его пьесу захочет ставить МХТ, Булгаков мог только гадать. На многократно переделанный в угоду меняющейся идеологической конъюнктуре «Бег» он давно махнул рукой, сознавая его абсолютную непроходимость сквозь большевистскую цензуру, но «Последние дни» или «Дон-Кихот» вполне могли пробиться на мхатовскую сцену. К этим пьесам цензура и так никаких претензий не имела, так что и ставить на их пути к зрителям препоны ей было без надобности.

Между тем болезнь Михаила Булгакова продолжала развиваться по ей одной известным законам. После незначительного улучшения самочувствия, имевшего место в первой половине октября, процесс нефросклероза почек возобновился и со второй половины месяца начал развиваться быстрыми темпами. Медицинские процедуры — такие, как обильные кровопускания и диетическое питание — на ход болезни никакого положительного воздействия не оказывали. Проходила неделя за неделей, состояние Булгакова постоянно ухудшалось — хотя и медленно, но неуклонно.

Заключение очередного врачебного консилиума, состоявшегося 12 ноября, гласило:

«Гражданин Булгаков М. А. страдает начальной стадией артериосклероза почек при явлениях артериальной гипертонии и нуждается в двухмесячном пребывании в санатории с применением физических методов лечения, диетпитания и соответствующего ухода.

Профессор Герке А. А., профессор Рапопорт М. Ю.. доктор Захаров Н. А. доктор Арендт А. А»[12].

Этот документ был приложен к прошению о предоставлении Булгакову и его жене, как сопровождающему больного ближайшему родственнику, направления на лечение в правительственный санаторий «Барвиха» — место, совершенно недоступное не только для простых смертных, но и для абсолютного большинства членов Союза советских писателей. (Про «начальную стадию» уважаемые доктора и профессора, разумеется, наврали — стадия к тому моменту была уже далеко не начальная, она была глубокая и необратимая; однако то был не меркантильный обман, но пресловутая «ложь во спасение» — та ложь, необходимость которой советская аллопатическая медицина не только допускала, но и всячески культивировала — прикрываясь лицемерной заботой о эмоциональном состоянии безнадёжных больных.)

Рассмотрение прошения заняло не более недели. В этом промежутке Елене Булгаковой в первый раз привелось воспользоваться ранее оформленной на неё генеральной доверенностью по авторским правам — 16 ноября она подписала договор с дирекцией ленинградского Большого Драматического театра на постановку пьесы Михаила Булгакова «Дон-Кихот».

За эти же дни был решён вопрос и с материальной помощью. По решению дирекции Литфонда драматургу Булгакову М. А. была выписана единовременная безвозвратная ссуда в размере 5 000 рублей — сумма, по тем временам не просто большая, а огромная. Получение этих денег позволило Елене Булгаковой нанять патронажных медицинских сестёр, помогавших ей ухаживать за мужем в последние недели его жизни и оплачивать услуги частнопрактикующих врачей, в том числе и из персонала Лечебно-санитарного управления Кремля.

Но до всего этого оставалось ещё более двух месяцев. Пока же, получив литфондовскую ссуду и путёвки, Михаил и Елена Булгаковы собрали вещи и, оставив Сергея Шиловского на попечение домработницы, 20 ноября 1939 года отправились в Барвиху, предполагая пробыть там не менее двух месяцев.

Признание

О четырёхнедельном пребывании Михаила Булгакова и его жены Елены в правительственном санатории «Барвиха» ничего толком не известно. То же, что об этом периоде известно, можно узнать только из одного источника — из нескольких писем, написанных (точнее — продиктованных, поскольку читать и писать ему самому было строжайше запрещено врачами) Булгаковым в первых числах декабря и адресованных друзьям и родственникам — Павлу Попову, Алексею Файко и своей младшей сестре Елене Булгаковой, в замужестве ставшей Светлаевой.

Из содержания этих писем явствует, что в первые дни нахождения в санатории врачи отметили у него замедление потери зрения, и не только замедление, но и частичное восстановление — по крайней мере, в одном глазу[13]. Однако вскоре по приезде в «Барвиху» Булгаков заболел гриппом, по-видимому, в тяжёлой форме, и эта инфекционная болезнь разом свела на нет все начавшиеся улучшения в плане основного его заболевания. Наиболее подробно о том, что с ним в те дни происходило, Михаил сообщал младшей сестре 6 декабря 1939 года:

«В левом глазу обнаружено значительное улучшение. Правый глаз от него отстаёт, но тоже как будто пытается сделать что-то хорошее. По словам докторов выходит, что раз в глазах улучшение, значит есть улучшение и в процессе почек.

А раз так, то у меня надежда зарождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой »[14].

Из того же письма можно узнать — что представлял собой правительственный санаторий «Барвиха» в плане бытовых условий проживания и проводившегося его медицинским персоналом лечения:

«Это великолепно оборудованный клинический санаторий, комфортабельный. Лечат меня тщательно и преимущественно специально подбираемой и комбинированной диетой. Преимущественно овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого, но говорят, что иначе нельзя, что не восстановят иначе меня, как следует. Ну, а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать [даже] такую дрянь, как морковь»[15].

О том, сколько ещё может продлиться так досаждающая ему собачья скука пополам с мерзопакостным диетическим питанием, в тот момент Булгаков понятия не имел. И, сообщая сестре: «Сколько времени нам придётся пробыть здесь — неизвестно»[16], признавался: «Больше всего меня тянет домой, конечно! В гостях хорошо, но дома, как известно, лучше»[17].

Несомненно, раздражение от проходивших безо всякой осязаемой пользы для его здоровья дней должно было у Булгакова быстро накапливаться — и, как следствие, вылиться в требование прекратить пребывание в комфортабельно-бессмысленном санатории. Каким образом это было оформлено бюрократически — неизвестно, но известно, что 18 декабря 1939 года Михаил и Елена Булгаковы вернулись в свою квартиру в Нащокинском переулке, где они отсутствовали 28 дней[18].

О том, в каком эмоциональном состоянии Булгаков пребывал в последние дни 1939 года, можно представить по его письму, написанному через десять дней после возвращения из Барвихи и адресованному его многолетнему киевскому другу — музыканту Александру Гдешинскому.

Бóльшая часть письма была посвящена критике так называемой «традиционной», то есть аллопатической медицины. В ней Булгаков за месяцы своей болезни разочаровался — полностью и абсолютно:

«Не назову их (врачей-аллопатов. — П. М.) убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролёрами, халтурщиками и бездарностями охотно назову.

Есть исключения, конечно, но как они редки!

Да и что могут помочь эти исключения, если, скажем, от таких недугов, как мой, у аллопатов не только нет никаких средств, но и самого недуга они порою не могут распознать»[19].

Понимая, что столь ядовитые оценки в послании другу юношеских лет, бывшему свидетелем того, с каким усердием он сам учился профессии врача-аллопата, могут вызвать у Гдешинского ироническую реакцию, Булгаков посчитал необходимым сделать оговорку: «Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам — не относится»[20]. И информировал: «[Я] принял новую веру и перешёл к гомеопату»[21]. Одновременно уповая на милосердие свыше: «А больше всего да поможет нам всем, больным, Бог!»[22]

Однако, сообщая Гдешинскому о своём «переходе в новую веру», Булгаков не мог не понимать того, что в его случае гомеопатия столь же бесполезна, как и аллопатия. Поскольку обрушившаяся на него на сей раз болезнь была не испытанием, — какими были в его жизни наркомания, в которой он когда-то увяз по собственной вине, или возвратный тиф, навсегда изменивший его судьбу во время Гражданской войны, — но наказанием. И, прекрасно это понимая, в том же письме с исповедальной откровенностью признавался:

«Что же [будет] со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосёт меня мысль, что вернулся я умирать»[23].

Угасание

Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1939-й, но 1940-й был его страшней.

В новогоднюю ночь в квартире № 44 дома № 3/5 в Нащокинском переулке атмосфера была далеко не праздничной. Гость был всего один — киносценарист Сергей Ермолинский, пришедший к Булгаковым отчего-то без жены. Когда стрелки совместились на цифре «12», отметили — каждый своим: Ермолинский — рюмкой водки, Елена Булгакова и её сын Сергей Шиловский — белым вином, Михаил Булгаков — мензуркой микстуры[24]. Не умолкая трезвонил телефон — сыпались поздравления и пожелания от родственников, друзей-приятелей и сослуживцев. Искренние слова перемежались с фальшивыми, сочувствие от чистого сердца — с бодряческими уверениями, что «всё будет хорошо» и Михаил Афанасьевич непременно выздоровеет. На следующий день Елена Булгакова записала в дневнике: «Ушёл самый тяжёлый в моей жизни год 1939-й, и дай Бог, чтобы 1940-й не был таким!»[25]

Бог к просьбе жены Михаила Булгакова не прислушался и ничего ей не дал. Да и не мог Он ей ничего дать, поскольку это противоречило бы Им же проводившейся операции возмездия. Которая уже вступала в завершающую стадию.

На исходе первой недели января Москву затопил поток арктического холода. Грянули жуткие морозы, которых не помнили дожившие до этой поры столичные старожилы. Город накрыло стужей, словно огромным ледяным колпаком. Проклятый писательский дом в Нащокинском промёрз насквозь. Обитателям его оставалось утешаться тем, что не они одни так страдают — жителям соседних домов, равно как и абсолютному большинству прочих москвичей, было не слаще.

В булгаковской квартире наледь выступила на стёклах во внутренних рамах. При попытке открыть форточку для проветривания в комнатах мгновенно образовывался иней, а за окнами возникал морозный белый пар от улетучивающегося тепла. Спали не раздеваясь. Елена Булгакова фиксировала обстановку в дневнике:

«Дикий мороз. Свыше 30° Цельсия. Мечты о тепле» (10 января 1940 года);

«Лютый мороз » (13 января);

« ожидается мороз в 42°!» (15 января);

«42°! (Утром не то 38, не то 40, потом 42). Окна обледенели, даже внутренние стёкла» (16 января);

«42°. За окном какая-то белая пелена, густой дым» (17 января)[26].

В этот день — 17 января 1940 года — в Москве был установлен абсолютный минимум температуры за всю историю метеорологических наблюдений с конца XIX века.

«Миша лежит, мороз действует на него дурно» (14 января);

«Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю» (15 января)[27].

Несмотря на тяжёлое состояние и совершенно не подходящие для работы бытовые условия, Булгаков продолжал править шестую редакцию «Мастера и Маргариты». Работа была начата ещё 4 октября 1939-го, в момент, когда в его состоянии наступило некоторое улучшение. К концу января редактирование первой части романа в целом было завершено. Оставались четырнадцать глав второй части, начинающейся с появления в романе Маргариты и заканчивающейся обретением ею и Мастером вечного приюта в мире, до которого не дано дотянуться тем силам, что лишили их душевного покоя и попытались погубить их любовь. Но времени на то, чтобы довести редактирование до конца, у Булгакова уже не было.

Несмотря на терзавшие его холода и постоянно ухудшающееся состояние, в январе Михаил Булгаков ещё несколько раз выходил на улицу.

Так, 1-го и 6 января он ходил в гости к Сергею Ермолинскому, а 13-го вместе с женой побывал в здании Союза писателей на улице Воровского, Там Булгаковы заглянули в писательский ресторан. Это было неправильное решение: мало того, что их там накормили какой-то невозможной дрянью, от которой Елену потом тошнило, так ещё и за столик к ним подсел Владимир Немирович-Данченко и стал приставать с бестактными вопросами — о болезни, о недавнем пребывании в Барвихе и так далее. Булгаков был в чёрных очках и в своей любимой чёрной шапочке Мастера (то есть с вышитой на ней его женой жёлтой буквой «М»), и совписовская публика, как отметила Елена Булгакова по возвращении домой, всё время пялилась на него изо всех углов «совершенно непередаваемыми взглядами»[28]. Вероятно, под данным эпитетом подразумевалось, что вся эта шушера разглядывала Булгакова так, как если бы он был ожившим мертвецом, и пребывала в недоумении от того, что он не только сидит в их ресторане, но ещё и что-то ест и с кем-то разговаривает.

Двадцать пятого января Михаил Булгаков в последний раз вышел на улицу — они с Еленой дошли до дома Ермолинского и вскоре вернулись обратно. Прогулка стоила больному писателю значительных усилий — ещё не доходя до Мансуровского, он почувствовал слабость, дошёл с трудом; у Ермолинского лежал на диване, восстанавливая силы, и лишь затем смог двинуться в обратный путь[29]. После этого квартиры он уже не покидал, проводя время в основном в постели и пользуясь каждой возможностью, когда боль ненадолго отступала, для того чтобы вносить правку в рукопись «Мастера». В последние январские дни его жена отмечала:

«Миша правил роман» (24 января 1940 года);

«Продиктовал страничку (о Стёпе — Ялта) (25 января);

«Работа над романом» (28 января)[30].

Продолжая править шестую редакцию «Мастера», Булгаков стремился отразить в романе также и изменения в собственном мировоззрении, произошедшие у него во время болезни. Так, помимо упомянутого в дневниковой записи Елены Булгаковой за 25 января эпизода с телепортацией Стёпы Лиходеева в Ялту, несколькими днями ранее он сочинил новое окончание главы 18-й («Неудачливые визитёры»), в котором в полной мере отразилось изменение его отношения к врачам-аллопатам[31].

Возмездие

Резкое ухудшение самочувствия Булгакова произошло 24–25 января[32]. Началось с того, что ставшие ему привычными за месяцы болезни анальгетики — пирамидон с кофеином — перестали действовать и хотя бы на время купировать терзавшие его головные боли. Теперь заглушить боль можно было только одним средством — наркотиками.

Как и прежде, Елена Булгакова вела «Историю болезни», записывая в неё информацию о визитах врачей, делавшихся ими рекомендациях по облегчению состояния её мужа и о том, что с ним происходит — изо дня в день, неделю за неделей. Записи в её дневнике в февральские дни — отрывочны; в основном это воспроизведённая ею по памяти прямая речь Михаила — какие-то его слова, обращённые к ней и к её сыну, представлявшиеся ей наиболее важными:

«Мне: “Будь мужественной”» (5 февраля 1940 года);

«“В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив. Лежу. покой, ты со мной. Вот это счастье. Счастье — это лежать долго. в квартире. любимого человека. слышать его голос. вот и всё. остальное не нужно. ”» (6 февраля);

«Сергею: “Будь бесстрашным, это главное”» (7 февраля)[33].

Предпоследний месяц жизни Михаила Булгакова начался тяжелейшим приступом болезни, во время которого он снова стал требовать от жены, чтобы та пошла к ё бывшему мужу — комбригу Евгению Шиловскому, взяла у него его личный револьвер и принесла ему, чтобы он мог покончить жизнь самоубийством[34].

Понимал это и сам Михаил Булгаков. Одиннадцатого февраля он сделал надпись на своей недавней фотографии — той, что была снята в декабре 1939 года в фотоателье на Арбате, на которой он изображён в меховой шапке, в шубе из американского медведя гризли и в чёрных круглых очках:

«Жене моей Елене Сергеевне Булгаковой.

Тебе одной, моя подруга, надписываю этот снимок. Не грусти, что на нём чёрные глаза: они всегда обладали способностью отличать правду от неправды.

На этой фотографии у Булгакова вид человека, глубоко измученного жизнью: запавшие щёки, скрытые чёрными очками слепца глаза. Она могла бы оказаться самой последней его прижизненной фотографией, если бы два месяца спустя не случилась предсмертная фотосессия, сделанная в булгаковской квартире за несколько дней до наступления агонии. Об этом — далее.

Тринадцатого февраля, в связи с продолжающимся ухудшением состояния, Михаил Булгаков прекратил работу над седьмой редакцией «Мастера и Маргариты». Правка была оборвана в конце 19-й главы, на фразе Маргариты: «Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?» — с последующим ответом Азазелло: «Ну, натурально, они!»[37] Исходя из контекста того, что происходило в эти дни с автором романа, эти слова из диалога его персонажей выглядят донельзя инфернально-многозначительно.

Последующие тринадцать глав второй части (за исключением выправленной главы 32-й) остались неотредактированными. Именно по этой причине в их тексте наличествует несколько мелких фактологических ошибок и неточностей, а также одна серьёзная несуразность, вводящая в недоумение читателей «Мастера» с момента его первопубликации в 1966–1967 годах, — вопрос о загадочном исчезновении из финальных глав романа одного из второстепенных, но всё же не до степени «двигающегося шкафа», персонажей — ведьмы Геллы[38].

В тот момент, когда демонические романные персонажи смогли, наконец, вздохнуть с облегчением, избавившись от редакторского карандаша придумавшего их автора, персонажи иные, вполне реальные, хотя и имевшие столь же инфернальную сущность, продолжали вторгаться в его стремительно подходившую к концу жизнь.

Пятнадцатого февраля в булгаковской квартире вновь материализовался совписовский начальник Александр Фадеев[39]. Позвонив накануне, он попросил разрешения прийти — для того, чтобы удостовериться в состоянии Михаила Афанасьевича и обсудить с ним и его женой важную информацию, которая наверняка обрадует больного. Разговаривавшая с Фадеевым Елена Булгакова сразу же поняла, что тот опять звонит и напрашивается в гости не по собственному почину, но делает это, выполняя полученное распоряжение.

О том, чем было это распоряжение вызвано, супруги Булгаковы, по-видимому, не знали. Стало же оно прямым следствием того, что несколькими днями ранее сделали три наиболее известных актёра МХАТа — Василий Качалов, Николай Хмелёв и Алла Тарасова. Восьмого февраля они написали письмо в Кремль. Хотя адресовано письмо было личному секретарю Иосифа Сталина — Александру Поскрёбышеву, содержание его предназначалось не ему, а его хозяину. Народные артисты Советского Союза информировали Главного Режиссёра о том, что драматург Михаил Булгаков тяжело болен, почти ослеп и находится едва ли не при смерти:

«Сейчас в его состоянии наступило резкое ухудшение, и врачи полагают, что дни его сочтены. Он испытывает невероятные физические страдания, страшно истощён и уже не может принимать никакой пищи. Трагической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на спасение Булгакова, — это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы его захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене»[40].

После чего обращались к подручному тирана с холопской челобитной:

«Булгаков часто говорил, как бесконечно обязан он Иосифу Виссарионовичу, его необычной чуткостью к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича десять лет назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы, друзья Булгакова, не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдёте возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу»[41].

Утаить такое послание от Хозяина Сашка (как фамильярно именовал своего помощника Сталин) права не имел. Следовательно, оно ему было передано. Реакция Сталина на письмо трёх народных артистов неизвестна. Известно только одно — содержавшегося в письме мхатчиков толстого намёка он не понял и умирающему Булгакову не позвонил. По какой причине? Вероятнее всего, по присущей его натуре мстительной злопамятности. (Сталин, разумеется, знал о том, как Булгаков трепал по всей Москве подробности его с ним единственного телефонного разговора в апреле 1930 года, и это вряд ли ему так уж сильно нравилось.) Или для того, чтобы не позволить создать опасный прецедент: мало ли кто ещё потом начнёт доставать его подобными письмами — что же, всем звонить? Так они мгновенно обнаглеют. А быть может, ещё по какой-то причине. Гадать об этом можно бесконечно. Важен факт. Факт же был в том, то прошение мхатчиков осталось гласом вопиющих в большевистской пустыне — Сталин Булгакову не позвонил.

О том, с чем явился к ним 15 февраля Александр Фадеев, можно узнать из краткой записи в дневнике Елены Булгаковой за этот день:

«Разговор вёл на две темы: о романе и о поездке Миши на юг Италии для выздоровления. Сказал, что наведёт все справки и через несколько дней позвонит»[42].

Со стороны этот разговор должен был выглядеть как натуральный макабрический сюр: ультраблагополучный и пышущий здоровьем Фадеев убеждает медленно умирающего, не встающего уже с постели Булгакова в том, что устроит ему поездку за границу, и не куда-нибудь, а в Италию — то есть в фашистскую страну, — где тот непременно поправится и сможет с новыми силами работать на благо советского театра и советской литературы. Какую именно ахинею нёс Фадеев, обсуждая с Булгаковым судьбу его «закатного романа», — которого сам он в тот момент ещё не читал, — неизвестно, но вряд ли эта ахинея была менее сюрреалистической, нежели фантазии о предстоящей поездке Булгакова в гости к Муссолини. Какими словами называл при этом Фадеева про себя Булгаков — представить как раз очень легко, однако слова эти таковы, что их гораздо легче представить, чем воспроизвести, не рискуя подпасть под штрафные санкции какого-нибудь Роскомгопстопнадзора.

Как подобные разговоры воздействовали на её мужа, можно понять из дневниковой записи Елены Булгаковой за 19 февраля 1940 года:

«У Миши очень тяжёлое состояние — третий день уже.

Углублён в свои мысли, смотрит на окружающих отчуждёнными глазами. К физическим страданиям прибавилось [душевное], или, вернее, они привели к такому болезненному душевному состоянию»[43].

В той же записи, не попавшей в цензурированный Еленой Булгаковой текст её дневника, она кратко зафиксировала разговор с мужем. «Отчего ты нахмурился так?» — спросила она. И услышала в ответ: «Оттого, что умираю очень тяжело»[44].

На этом записи в цензурированном дневнике Елены Булгаковой обрываются. В течение последних трёх недель жизни мужа она продолжала вести «Историю болезни», а также записывала на отдельных листках какие-то его слова, в основном глубоко интимного характера, обращённые лично к ней: чаще всего это признания в любви и благодарности за то, что она для него сделала и продолжает делать. Читать эти записи без эмоций невыносимо тяжело, цитировать — кажется почти непристойным. Но если Елена Булгакова посчитала правильным их сохранить и передать в составе архива своего мужа исследователям его жизни и творчества, то, значит, такова была её законная воля, и делать это можно. Но я всё же воздержусь.

Последние дни последнего зимнего месяца високосного 1940 года со всей очевидностью показывали, что развязка приближается стремительно.

Двадцать седьмого февраля Сергей Ермолинский привёл в булгаковскую квартиру своего приятеля — фотографа и кинооператора Константина Венца (урождённого Эйслера). Венц сделал несколько фотографий, запечатлев на них Михаила Булгакова как в одиночестве, так и в окружении семьи и находившихся в тот момент в его квартире друзей — Павла Попова, Сергея Ермолинского, Марики Чимишкиан. Булгаков на этих фотографиях выглядит как жуткая тень себя — настоящего, подлинного, такого, каким его обычно представляют по множеству его фотографий 1920–1930-х годов. Самая страшная из них — та, на которой Булгаков лежит на высоко взбитой подушке, скрестив руки на груди, и пристально смотрит в объектив камеры склонившегося над ним фотографа. Ныне ни одна книга из разряда булгаковедения не обходится без того, чтобы в неё не были включены хотя бы две-три из этих фотографий.

В тот же день, 27 февраля, при очередном врачебном осмотре больного прозвучал диагноз «настоящая уремия». Он означал, что почки Булгакова полностью прекратили функционировать, и началось отравление его организма продуктами распада. То есть счёт его жизни с этого момента пошёл на дни.

Утром 28 февраля у Михаила Булгакова произошло кратковременное помрачение сознания, обозначенное Еленой Булгаковой словами «припадок бешенства»[45]. Также его стали мучить приступы удушья. К вечеру, когда психическое состояние пришло в норму, он вёл себя вполне адекватно, разговаривая со вновь возникшим в его квартире Фадеевым и с присутствовавшими рядом с его постелью друзьями[46].

Первого марта, после нового приступа помрачения сознания, Булгаков сказал жене, что умрёт или в этот день или на следующий[47]. Этого не произошло.

Второго и третьего марта приступы безумия повторились, имея тенденцию к углублению и разрастанию по продолжительности.

Утром 4 марта, проснувшись, Булгаков произнёс слова, которые ныне так любят по каждому удобному и не очень поводу приводить в своих сочинения патентованные булгаковеды (да и не только они одни):

«Я хотел служить народу… Я хотел жить в своём углу… Я никому не делал зла…»[48]

Вечером того же дня на Булгакова накатил очередной приступ безумия.

На следующий день состояние умирающего продолжало ухудшаться. Елена Булгакова записывала:

«Проснулся, неспокоен. Не отвечает на вопросы. Не ориентируется в обстановке. Подозревает, что его хотят связать, увезти в больницу. Бесконечно страдает»[49].

Ближе к вечеру опять пришёл Фадеев. Это была их с Булгаковым последняя встреча. Булгаков находился в сознании и пытался, насколько мог, поддерживать общение.

Некоторые подробности этого разговора были приведены в получившем широкую известность в конце 1980-х годов сочинении советской булгаковедки Мариэтты Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова». Со ссылкой на информацию, сообщённую ей в приватном порядке в конце 1960-х годов Еленой Булгаковой, Чудакова писала:

«Булгаков, глядя невидящими глазами, сказал:

— Александр Александрович, я умираю. Если задумаете издавать — она всё знает, всё у неё…

Фадеев, своим высоким голосом, выговорил:

— Михаил Афанасьевич, вы жили мужественно и умрёте мужественно!

Слёзы залили ему лицо, он выскочил в коридор и, забыв шапку, выбежал за дверь, загрохотал по ступеням…»[50]

На следующий день у Михаила Булгакова началась агония.

Эпилог

Десятого марта 1940 года, около половины пятого пополудни, душа Мастера наконец покинула свою истерзанную страданиями физическую оболочку и отправилась туда, где после суда, сурового и справедливого, должна была быть решена её дальнейшая участь.

[1] Конфиденциальный источник информации.

[2] Не сумев правильно запомнить эту фамилию, Елена Булгакова в записях о пребывании в Ленинграде в сентябре 1939 г. и позднее — в «Истории болезни» Михаила Булгакова — называла консультировавшего её мужа офтальмолога профессором Андынским.

[3] Дневник Елены Булгаковой. М.: Книжная палата, 1990. С. 384.

[4] В качестве основного аргумента в пользу данной версии эта публика использует историю написания М. Булгаковым «романа о Христе и Дьяволе» — романа, в котором Христос выведен в образе малахольного проповедника Иешуа Га-Ноцри, а Дьявол, напротив, представлен в вызывающем явную симпатию образе Воланда, являющегося воплощением той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо. Тот факт, что «Мастер и Маргарита» — это прежде всего беллетристическое сочинение, эта публика сознательно игнорирует.

[5] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 384.

[6] В тот же день на прямо заданный ему Еленой Булгаковой вопрос — является ли её муж безнадёжным больным? — врач Николай Захаров ответил: «Нет, безнадёжным я его не считаю, но положение очень тяжёлое» (Там же).

[7] Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы: Дневник Мастера и Маргариты. М.: Вагриус, 2004. С. 549.

[8] Фотокопию завещания М. Булгакова см. в: Дневник Елены Булгаковой. С. 282.

[9] Согласно статье 15-й совместного Постановления ЦИК и СНК СССР «Об основах авторского права» от 16 мая 1928 г.

[10] Согласно статье 12-й совместного Постановления ВЦИК и СНК РСФСР «Об авторском праве» от 8 октября 1928 г.

[11] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 285.

[12] Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы: Дневник Мастера и Маргариты. С. 549.

[13] См.: Письмо М. Булгакова — П. Попову от 1 декабря 1939 г.; Письмо М. Булгакова — А. Файко от 1 декабря 1939 г. // Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 473–474, 475.

[14] Письмо М. Булгакова — Е. Светлаевой от 6 декабря 1939 г. // Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. С. 477.

[18] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 291.

[19] Письмо М. Булгакова — А. Гдешинскому от 28 декабря 1939 г. // Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. С. 481.

[24] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 286–287.

[26] Там же. С. 287, 288, 289, 290.

[28] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 288.

[29] См.: ОР РГБ. Ф. 562. К. 29. Ед. хр. 4. Дневник Елены Булгаковой (оригинал). Запись за 25 января 1940 г.

[30] Дневник Елены Булгаковой. С. 290, 291.

[31] См.: Булгаков М. Мастер и Маргарита. С. 265–271.

[32] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 290. Записи за 24 января и 15 февраля 1940 г.

[33] Дневник Елены Булгаковой. С. 291.

[34] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 291.

[35] Это произошло в феврале 1931 г., когда Е. Шиловский, наконец узнав о том, что его жена уже почти два года изменяет ему с писателем М. Булгаковым, пришёл к нему в дом и в ультимативной форме потребовал прекратить их любовную связь. Когда же М. Булгаков ответил на это требование отказом, Е. Шиловский, пребывая в состоянии аффекта, выхватил револьвер и стал целиться в него, но на спуск так и не нажал.

[36] Фоторепродукция в: Дневник Елены Булгаковой. С. 287.

[37] См.: ОР РГБ. Ф. 562. К. 10. Ед. хр. 2.

[38] По утверждению советского булгаковеда Владимира Лакшина, когда он, прочитав роман «Мастер и Маргарита», задал Елене Булгаковой вопрос о том, куда после перестрелки в нехорошей квартире девалась Гелла, та была сначала совершенно изумлена, а затем с экспрессией воскликнула: «Миша забыл про Геллу!»

[39] Впервые А. Фадеев пришёл к Булгаковым осенью 1939 г. Пришёл не по собственной инициативе (до этого он с М. Булгаковым не был даже лично знаком) — выполняя распоряжение своего хозяина, И. Сталина. Следствием этого визита стало предоставление М. Булгакову существенной финансовой помощи от Литфонда и путёвки в подмосковный правительственный санаторий «Барвиха».

[40] Письмо В. Качалова, Н. Хмелёва и А. Тарасовой — А. Поскрёбышеву от 8 февраля 1940 г. Цит. по: Сахаров В. Михаил Булгаков: Писатель и власть. М.: ОЛМА-Пресс, 2000. С. 440.

[42] Дневник Елены Булгаковой. С. 290.

[44] См.: ОР РГБ. Ф. 562. К. 29. Ед. хр. 4. Дневник Елены Булгаковой (оригинал). Запись за 19 февраля 1940 г.

[45] ОР РГБ. Ф. 562. К. 29. Ед. хр. 4. Дневник Елены Булгаковой (оригинал). Недатированная запись (по содержанию — за 29 февраля 1940 г.).

[47] См. Дневник Елены Булгаковой. С. 291–292.

[48] ОР РГБ. Ф. 562. К. 29. Ед. хр. 4. Дневник Елены Булгаковой (оригинал). Запись за 4 марта 1940 г.).

[49] Там же. Запись за 5 марта 1940 г.

[50] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга,1988. С. 481.

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России — только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.

Источник