что такое опыт литература
Что такое опыт литература
Опыт работы. | Положительный, отрицательный опыт. | Приобретать, передавать опыт. | Делиться опытом. | Изучать, использовать чужой опыт. | Обмен опытом. | Полагаться на чей-либо опыт. | Учиться на опыте старших. | Убедиться в чём-либо на собственном опыте. | У подростка ещё нет опыта самостоятельной жизни. | За плечами директора — солидный опыт работы на родном предприятии.
Громадный личный опыт. | Житейский опыт. | Умудренные опытом люди. | Наученный горьким опытом.
Опыт является источником всякого знания.
Провести, поставить, проделать опыт. | Оригинальный, смелый, интересный опыт. | Удачный, неудачный опыт. | Лабораторные опыты. | Физические, химические, животноводческие опыты. | Каковы результаты опыта? | Опыты на животных и людях. | Первые успешные опыты по исправлению зрения с помощью лазера были проведены в начале 1980-х.
Литературные, стихотворные опыты. | Ранние опыты молодого драматурга. | Опыты живописца в области книжной графики.
Полезное
Смотреть что такое «опыт» в других словарях:
опыт — опыт, а … Русский орфографический словарь
ОПЫТ — основанное на практике чувств. эмпирич. познание действительности; в широком смысле единство умений и знаний. В истории философии широкое распространение получили воззрения эмпиризма и сенсуализма, согласно которым чувств. данные являются … Философская энциклопедия
ОПЫТ — Источник нашей мудрости наш опыт. Источник нашего опыта наша глупость. Саша Гитри Опыт есть совокупность наших разочарований. Поль Оже Опыт это утраченные иллюзии, а не обретенная мудрость. Жозеф Ру Учение это изучение правил; опыт изучение… … Сводная энциклопедия афоризмов
ОПЫТ — ОПЫТ, опыта, муж. 1. мн. редк.. Совокупность практически усвоенных знаний, уменья, навыков. «Для того, чтобы правильно руководить, необходимо опыт руководителей дополнить опытом партийной массы, оптом рабочего класса, опытом трудящихся, опытом… … Толковый словарь Ушакова
Опыт — Опыт ♦ Expérience Способ постижения реальной действительности; все, что поступает к нам извне (внешний опыт) и даже изнутри (внутренний опыт) при условии, что в результате мы узнаем что то новое. Противостоит разуму, но одновременно… … Философский словарь Спонвиля
ОПЫТ — эмпирическое познание действительности; единство знаний и умений. Опыт выступает как результат взаимодействия человека и мира и передается от поколения к поколению … Большой Энциклопедический словарь
опыт — ОПЫТ, эксперимент ОПЫТНЫЙ, пробный, экспериментальный … Словарь-тезаурус синонимов русской речи
опыт — способ познания действительности, основанный на его непосредственном, чувственном практическом освоении. О. служит важным источником информации как о внешнем объективном мире, так и о психической жизни субъекта. В психологии понятие об О.… … Большая психологическая энциклопедия
ОПЫТ — ОПЫТ, чувственно эмпирическое познание действительности; единство знаний и умений … Современная энциклопедия
ОПЫТ — l ) философская категория, фиксирующая целостность и универсальность человеческой деятельности как единства знания, навыка, чувства, воли. Характеризует механизм социального, исторического, культурного наследования; 2) гносеологическая категория … История Философии: Энциклопедия
Аргументы из литературы и жизни для сочинения 15.3 на тему: «Что такое жизненный опыт» (ОГЭ по русскому языку)
Для раскрытия собственных мыслей в сочинении 15.3 ОГЭ по русскому языку необходимы аргументы из литературы и жизни, поэтому, прежде всего, нужно разобраться в том, что такое жизненный опыт и как его можно использовать. Навыки, полученные в качестве жизненного опыта, успешно применяются на протяжении всей жизни. Не имея подобного опыта, человек совершает множество ошибок, осознание которых приходит лишь со временем.
Проблема
Значение жизненного опыта в жизни человека.
Отношение автора к проблеме
Жизненный опыт – это знания, которые человек обрёл на протяжении всего своего существования. Накопленные знания помогают избежать прежних ошибок в будущем. Без жизненного опыта ситуации повторялись вновь и вновь. Жизненным опытом можно считать реальные факты из жизни окружающих, собственные наблюдение и выводы, а также традиционный исторический опыт.
Аргументы
Эпитеты к слову «опыт»
Богатый, большой, вековой, великий, всемирный, гигантский, громадный, дедовский, длительный, долгий, долголетний, душевный, живой, жизненный, житейский, индивидуальный, исторический, коллективный, колоссальный, личный, мировой, многовековой, многолетний, накопленный, народный, немалый, непосредственный, обобщенный, общественный, объективный, огромный, основательный, практический, реальный, сгущенный, серьезный, скромный, сложившийся, собственный, солидный, социальный, субъективный, фамильный, фундаментальный, чужой, широкий, бесценный, высокий, горький, драгоценный, жестокий, замечательный, мрачный, мудрый, неоценимый, передовой, печальный, плачевный, полезный, положительный, поучительный, сокровенный, творческий, трезвый, трудный, тяжелый, хладный, холодный, ценный, борзой, военный, деловой, литературный, педагогический, первый, политический, производственный, революционный, сценический, технический, трудовой, волшебный, необходимый, восхитительный, дивный, настоящий, осмысленный, приятный, полноценный, увлекательный, человеческий, несчастливый, тяжелый, безрезультатный.
Синонимы к слову «опыт»
Практика, умение, навык, знание, познание, учёность, образованность, результат, самоанализ, багаж знаний.
Синонимы к слову «жизненный»
Житейский, необходимый, важный, правдивый, практический, насущный, обыденный, естественный, реалистический, подлинный, современный, правдивый, актуальный, наболевший, внутренний, острый, важный, актуальный.
Примеры из художественной литературы
Рассказ М. Горького «Старуха Изергиль» представляет собой воспоминания о жизни одной пожилой женщины. Она рассказывает о своей судьбе и многочисленных мужчинах, которых она любила, но затем бросала ради других. Изергиль всегда поступала эгоистично, не задумываясь о чувствах других. У неё не было необходимого опыта, для того чтобы перестать совершать одну и ту же ошибку. Девушка думала, что всю жизнь останется молодой и сможет играть чужими сердцами.
Когда возраст Изергиль приблизился к сорока годам, она познакомилась с красивым и обаятельным шляхтичем Аркадэком. В этой истории сама судьба решила Изергиль спустить с небес на землю, так как немалый жизненный опыт не помогал ей перестать совершать ошибки. Молодой пан долго добивался её, но получив желаемое, тут же бросил. Этот поступок принёс женщине большие страдания, впервые она побывала на месте всех своих отвергнутых любовников. Она никак не могла забыть Аркадэка, долго пыталась добиться его любви, но безрезультатно. Когда он попал в плен, Изергиль бесстрашно бросилась на выручку и освободила возлюбленного, хладнокровно убив стражника. Вместо благодарности женщина получила только насмешки и унижения, не вытерпев подобного отношения, она уехала из Польши навсегда. Ещё долгое время на душе Изергиль оставался горький след неразделённой любви, зато эти чувства научили её пользоваться собственным жизненным опытом, и пришло осознание того, что красота не вечна, поэтому пора остепениться. Она «осела» под Аккерманом и даже вышла замуж, без любви, зато с уважением.
Изергиль гордилась тем, что прожила яркую незабываемую жизнь и верила в то, что должна обязательно передать свой жизненный опыт молодому поколению. Её личный пример давал слушателям выбор, по какому пути пойти дальше.
Савелий был главой семьи, в которую попала Матрёна Корчагина, от чьего лица ведётся повествование о «богатыре святорусском». Такое прозвище Савелий получил благодаря своей внешности: мощное телосложение, высокий рост, длинные густы сивые волосы, не стриженые более двадцати лет, и такая же густая длинная борода. Возраст согнул спину старика, но не согнул его волю.
Судьба Савелия была очень трудной и сложной. Сначала был господин Шалашников, который больше всего любил пороть крепостных. После его наказаний спина становилась дубовой и не ощущала боли. Затем появился немец-душегуб, который обманул крестьян, втершись предварительно к ним в доверие. Савелий не выдержал издевательств над собой и односельчанами, поэтому стал инициатором жестокого убийства обидчика: немца закопали живьём в яму. После совершённого преступления справедливый старик оказался на каторге. Более двадцати лет находился Савелий в неволе, за это время сердце его очерствело и стало сторониться людей. Он страдал за всех русских мужиков, которым хотел обеспечить лучшее будущее своим поступком.
Из заточения Савелий извлёк опыт и пользу: он научился грамоте и стал разбираться в людях. Несмотря ни на что, он не терял надежды. Рабство не было уделом для настоящего русского мужика, «клейменый, да не раб» — любил говаривать старик.
На каторге Савелию удалось сколотить небольшое состояние, которое он потратил на обустройство своего дома по возвращению на Родину. Близкие уважительно относились к главе семейства ровно до тех пор, пока у него были деньги. Затем даже родной сын позволял себе оскорблять отца и издеваться над ним. Но ничто не могло сломить волю Савелия, неоценимый жизненный опыт, приобретённый им в крепостном угнетении и неволе, научил старика абстрагироваться от происходящего. Только гибель Дёмушки, которого Савелий полюбил всем сердцем, надломила богатыря. После этого происшествия Савелий отправился в монастырь, замаливать свои грехи.
Следя за собой
Литература опыта как направление
Книги опыта — дело выигрышное. Поглядеть только на ведущие образцы в этой области — бестселлеры «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт или «Бог никогда не моргает» Регины Бретт. Популярный экзистенциальный роман — опыт, рассказанный, чтобы быть повторенным. Сильное, востребованное направление, складывающееся из уникальных свидетельств людей, оказавшихся писателями потому, что смогли стать в жизни победителями. По-настоящему социальная литература — где слово служит запросам общества.
Тем уязвимей на книжном рынке смотрятся писательские свидетельства, не вылившиеся ни в практикум, ни в сочинение, зависшие между дневником и романом. На фоне плотной конкуренции романов и эпопей литература опыта пока не выглядит самостоятельным направлением. И каждая книга такого рода позиционируется одиночкой, исключением из правил.
Но стоит собрать из этих книг собственную коллекцию, чтобы увидеть, как по капле стекается и набирает силу приток новой литературы.
Той, что не привирает, не развлекает и никуда не зовет: она так сосредоточена на точности высказывания, что ей некогда угождать и нравиться.
Литература опыта оставляет читателя в покое — а писателя максимально утруждает.
Она следует естественному течению жизни — и тем самым оказывается в самых жестких рамках.
Она чуждается обобщений — и вызывает глубокое доверие именно там, где не умеет подняться над пережитым.
Опыт задает ей сюжет — но о чем будет рассказано в книге, автор знает не больше читателя. Автор как будто растет, свершается вместе со своей книгой — и время из художественной категории обращается в реально работающую силу.
Тема — самое первое и самое меньшее, что располагает нас войти в этот поток чужого настоящего. Я боюсь неволи, я приучилась жить в неполной семье, я равнодушна к профессиональному спорту — но прочитала книги Марии Панкевич о женской тюрьме, Ивана Колпакова об утрате отца и Дмитрия Данилова о российском футболе и убедилась, что они совсем о другом.
Литература опыта опирается на реальность и говорит о сделанном — но она не путеводитель, не справочник, не решебник. А что тогда?
Еще в рукописи «Гормон радости» Марии Панкевич стал одной из маленьких сенсаций премии «Национальный бестселлер». Рецензенты как один бредили «фактурой», «злобой российского бытия», «изнанкой действительности», «настоящей кровью». Автор подыгрывает ожиданиям, с первых страниц вводя образы «сгорбленных женских фигур неопределенного возраста» и время от времени высекая в камне афоризмы типа «женская тюрьма — это ад».
Такие — именно что неопределенные, безличные — обобщения, как и следовало ожидать, самое слабое в книге. Рассказчица рассуждает, чего больше всего не хватает в тюрьме: «Свежего воздуха. Уединения», — а запоминается, как просит в передачке доставить курицу-гриль. Книга Панкевич — самая традиционная в нашей подборке, когда человек вынужденно становится обладателем «ценного, интересного, уникального опыта», как напишет в своем невинном романе Данилов, — опыта, не оставляющего выбора, какие сигналы реальности принимать. Книга опыта в этом случае получается благодаря открытости писателя, которому не приходится отгораживаться и фильтровать факты.
Нефильтрованность впечатлений Мария Панкевич сумела сделать приемом. Повествование ведется на бешеной скорости — так кажется, потому что от правдивых и точных деталей в глазах рябит. Автор одну за другой излагает краткие занимательные истории, к которым свелись теперь жизни женщин, повстречавшихся в следственном изоляторе.
«Биография Олеси была полна приключений…» — в рассказе нет места ни жалости, ни осуждению, книга настраивает на восприятие жизни такой, как сложилась, сталкивает с пониманием, что сделанного не воротить. Трезвое приятие, выраженное в интонации рассказчицы, и нас сподвигает к тому, чтобы не отворачиваться от ее героинь малодушно. Женская тюрьма — это ад, но книга Панкевич получилась не о том, что делает с людьми тюрьма — а о том, что делают с собой они сами. Граница между узницами и надзирателями стирается, когда понимаешь, что от режимника, забившего рацией гвоздь в скамье, веет той же бедовой удалью, что и от женщины по кличке Петруха, перемахивавшей двухметровые заборы в дачном поселке в поисках давно позаброшенной дочки. А когда возлюбленный рассказчицы пишет ей, как воюет с матерью, или отчаянно ругается по поводу снесенного автомобильного зеркала, начинаешь догадываться, почему не работает зарок от тюрьмы. И старинную тюремную молитву, приведенную рассказчицей в середине повествования, проговариваешь вдруг про себя так, будто тоже понял, что растерял все опоры, кроме Бога.
Книга, оканчивающаяся сценой слезной, захлебывающейся в соплях и словах прощения, исповеди, и читателя настраивает на покаянный лад. Прежде всего тем, что показывает: как легко человеку дойти от малости до крайности.
Но и в самых крайних пределах опыта, от которого зарекаются, в образе сгорбленной женской тени, лишенной не только возраста, но и примет индивидуальности, кроме довольного мычания и притворной глухоты, книга позволяет рассмотреть отблеск личности — прочитайте немногословную главку «Рыба», чтобы увидеть, как по донному илу скользят блики Божьего света.
Книгу Марии Панкевич проще всего назвать «физиологическими очерками», но написана она не благодаря собиранию примет и фактов — в ней сделана совсем другая, духовная работа. Пестрота физиологических очерков в книге не должна нас обманывать — книга написана не в рассеянии, а в глубине сосредоточения. В единственно возможном уединении, доступном в переполненной камере, — глубине сердца. И нефильтрованные факты чужих биографий задевают и запоминаются потому, что встраиваются в маршрут затаенных мыслей. Рассказчица раз от разу возвращается в свое детство и вольную юность, чтобы найти ответ на не поставленный прямо, но подразумеваемый в книге вопрос: как же я здесь оказалась?
В литературе опыта наблюдательность переходит в осознанность. И мера удачи — не сколько собрано, а как глубоко пережито. В этом отношении книга Панкевич состоялась наполовину: в финальной ее части, где тюремные очерки окончательно сменяются лихой молодежной прозой, в авторе срабатывают защитные механизмы, и жалость к себе спутывает, затемняет трезвое и отчетливое до поры повествование. Рассказчица сбивает дыхание, торопясь выплеснуть все, что накипело, словами заваливая ход к разгадке своей судьбы. Судя по этим колоритным наброскам, Марии Панкевич есть о чем написать вторую книгу. Не терпится посмотреть, на что решится автор: будет ли это рисковая литература опыта, требующая участия всей личности писателя, или легкие истории в художественной панировке? Судя по дебюту, рассказчице удаются оба пути. Но писательницей ее сделает только один.
Простота высказывания — одна из самых точных примет литературы опыта. Ее природа стремится к ясности, к тому, чтобы наконец разобраться с тем, что путает и смущает, да и пишется она в состоянии, когда от всего верхнего, привнесенного, наслоенного требуется освободиться. Именно в литературе опыта возвращается понимание стиля как не более чем необходимости — автор озабочен точностью, а не изощренностью речи. Точное слово и ощущается как прекрасное: попадающее, пронзающее нас лучом понимания. И когда, скажем, Мария Панкевич пишет: «нечеловеческая боль и тьма», — нам, привыкшим к доверительной безыскусности ее рассказа, этого оказывается достаточно, чтобы почувствовать: героине было больно и страшно.
Вот почему в книге журналиста Ивана Колпакова «Мы проиграли» ощущается досадный сбой стиля. Манера речи автора входит в противоречие с замыслом. Книга написана в период «дневникового осознания» утраты и нацелена на переживание и принятие отсутствия как закономерности жизни. Опустошенность автора, его неумение в описываемый период исполниться бодрости и радости: «я молодой, я должен радоваться», — работают в книге, как целительное самоограничение.
Тем несообразней напор, приподнятость, многозначительность на пустом месте — несдержанность речи в моменты, когда автору хочется выглядеть писателем и мыслителем. В литературе опыта автору достаточно думать и говорить, как любому другому человеку — духовная решимость и обострившееся восприятие происходящего направляют речь. Не нужны здесь ни топорные метафоры, вроде сравнения итогов жизни с перекредитованием в банке, ни громкие трюизмы, вроде того, что со времен вавилонского столпотворения не написано книги, которую можно было бы верно понять, ни манерного иносказания, вроде разжимающихся немых губ сознания, ни заемных образов, вроде «кишков навыворот» и «самой страшной публичной порки», чего автору не пришлось, слава Богу, пережить, иначе бы и этот роман он писал не об отце.
Журналист Иван Колпаков хочет писать экзистенциальный роман — а потому упирает на красоты: метафоры, рефрены, ритм, — и рефлексию: задает вопросы, выдает афоризмы, выносит приговоры человечеству. И не догадывается, что всё, нужное писателю: встрепанность чувств, острота восприятия, глубина проживания опыта, когда ничего, кроме захватившего переживания, не интересует, — уже дано ему и куда прямее ведет в литературу.
Более того, в книге Ивана Колпакова «Мы проиграли» есть свойства, которые и саму литературу ведут — перенаправляют в новое русло. «Я честно расскажу, как все было», — объявляет он, но что рассказывает? В книге мало действительно бывшего — случавшегося: здесь почти нет событий, случаев, историй. А то, что есть, так разнородно и мелко подроблено, что и не знаешь, как назвать. Пейзажи Перми, песни, ставшие личным гимном, конкуренция французских писателей, статьи в модном журнале, чай в любимом кафе, домашний спор, значение эпиграфов и тире, грубость незнакомки, бытовые пристрастия, ванна, где был счастлив, — в чередовании этих фрагментов нет ни логики, ни видимой связи с сюжетом книги.
Но и в жизни нет той связности и стройности, какую ей приписывает иной роман.
В литературе опыта осознанность переходит в свободное восприятие реальности. Книга Ивана Колпакова впускает в литературу естественное дыхание жизни — не собранной, не выстроенной, не отцентрованной. Стоит ли «подводить итоги, анализировать поступки» или можно «жить настоящим»? — задается вопросом автор, но вот интересно: в его книге одно не мешает другому. Его пребывание в глубине сердца означает собирание себя во всех временах и всех состояниях. «Жизнь — всего лишь Сёрф», — выдает он одну из своих пустых многозначительностей, но нам, читающим повесть «Сёрф», составившую, вместе с двумя рассказами, эту книгу, ценно, что сама литература здесь пущена по волне.
Вот почему в книге ценнее всего не связное, не выстроенное, не обоснованное — как цитата из Бродского, про которую автор не уверен, что она Бродскому принадлежит. Потому что важно не то, Бродский ли это, а сама неуверенность, приблизительность этой цитаты на тот момент, когда она всплывает в сознании.
Драгоценен сам невосстановимый, предельно точно переданный момент жизни — как пауза на кассете в старинном магнитофоне: «можно нажать кнопку play и слушать с того места, на котором ее остановил отец».
В книге «Мы проиграли» автор трудится над примирением — с утратой и памятью об отце. И оно становится возможным, когда и сам отец, казавшийся литым незнакомцем в белом плаще, осознается человеком с недоговоренными тайнами жизни, недооправданными надеждами — живым, потому что хрупким: нуждающимся в прощении сына.
«Смиренно и спокойно принимать набегающий поток Реальности», — советует себе Дмитрий Данилов в романе «Есть вещи поважнее футбола», и эти слова хочется выдать за рецепт всей литературы опыта, секрет которой — в открытости происходящему. Но в этот раз нас поджидает ловушка. Наплыв объективных биографических фактов в книге Панкевич, вспышки внутренней реальности в повести Колпакова — явления принципиально иной природы, чем «набегающий поток» Данилова.
Дмитрий Данилов обращается с опытом, как художник: сам выбирает, какой поток реальности смиренно принимать. Для автора в самом деле есть вещи поважнее футбола, так что книга его выглядит экспериментом по выворачиванию реальности: когда вдруг одна из сторон жизни выдается за ее основное содержание. И поскольку «этот, извините за выражение, феномен — „боление“» не так уж глубоко задевает автора: в ходе повествования нам еще доведется увидеть его столкновение с настоящей болью, — придуман ход, обеспечивающий необходимую для литературы опыта степень сосредоточения на реальности. Чисто механический.
С этого начинается: автором принято решение следить за матчами любимого клуба «Динамо» в течение сезона, даты запуска и окончания эксперимента указаны, и выражено сожаление, что, по условиям эксперимента, какие-то из интересных автору событий в роман не войдут.
Дмитрий Данилов совершает важный шаг: превращает литературу опыта в литературу исследования. Высвобождает правду от страдания. Это ново для нас: понять, что правда не должна быть оплачена кровью. Как бы ни сетовал автор к финалу книги: «как же она много выпила у меня крови», ни ужасался «больным и великим» изменениям, произошедшим в жизни, читателю очевидно, что изменения эти и боль меньше всего связаны с описанными здесь событиями футбольного сезона.
Данилов вдохновляет исследовать — каждый раз после прочтения новой его книги кажется, что, стоит углубиться в произвольно выбранный поток реальности, как откроется нечто такое, что, как пишет Данилов, «не особо замечается».
И снова обман ожиданий. Беря в руки книгу о футболе, написанную для широкого, если так можно выразиться, читателя, ожидаешь самого логичного итога исследования: нового знания. Автор в сорок пять лет впервые отправился вслед за командой на выездной матч, внимательно осмотрел и, так сказать, заценил ряд периферийных, маленьких стадионов, открыл для себя обаяние районного футбола, слушал электрички, входил в самолеты — но если что запоминается по итогам этой интенсивной наблюдательной активности, так разве что режущее ухо обывателя словосочетание «масса нереализованных моментов» и имя районной команды «Синие Стрелы», автору также полюбившееся.
Остальное проходит мимо наблюдения — как электрички, которые только слышатся далеко за стадионом, как самолеты, которые пропадают, едва появившись над головами болельщиков. Иной раз кажется, что также мимолетно и бесследно прошумит в романе футбол: мы застаем автора на опустевших трибунах по окончании матча, когда ему «сидеть бы и сидеть, не двигаться и ни о чем не думать».
Тут начинаешь понимать: тот факт, что есть вещи поважнее футбола, означает вовсе не конкуренцию боли проигрыша и боли утраты. Роман не меряет ценность боли — он утоляет ее.
Опыт футбольного боления открывается в романе как экспериментально выделенная площадка для упражнения в «невовлечении». Совсем не спортивный термин, появившийся в описании матча в связи с Иисусовой молитвой, помогающей «контролировать это вовлечение/невовлечение».
Вот почему о стадионе достаточно сказать «маленький», о карте болельщика — «красивая», о небе — «закатное», о подмосковных пейзажах — «и это действительно было прекрасно». Все наблюдается, но ничего не описывается; все делается по плану, но не становится событием. «Туловище» вскакивает с трибуны, как неродное, а «дикое, экстатическое ликование» стадиона воспринимается как не свое.
Болельщицкое, страстное, вовлеченное переживание опыта в романе подвергается наблюдению и тем самым изживается. Целью эксперимента оказывается послематчевая «тишина» — погружение в глубину сердца, сопровождаемое не болью, а благодарностью: «Богу, или Жизни, или Реальности, тут уж каждый подставит нужное слово» — и автор своевременно подставляет свое.
Чтобы понять, чем мог бы стать и чем не стал роман Данилова, стоит прочитать включенный в книгу пародийный эскиз рассказа «современного португальского писателя», на примере юных болельщиков команды «Эшторил» выявляющего «глубокую экзистенциальную бессмысленность существования современной португальской молодежи».
Дмитрий Данилов, напротив, показывает глубокую осмысленность жизни, несмотря на то, что ее соприродность болению за футбол — занятию подчас бессмысленному, ничем не оправданному и не окупаемому, вынимающему душу и опрокидывающему надежды — становится в ходе романа ясна. Жить — это когда вот так, как болельщик «Динамо», чего-то хотел и не получил, или получил, но не то, а потом всё вообще стало не важно, потому что и правда случилось такое, что оборвало все надежды и лишило смысла прежние пожелания. И когда ты высовываешь бело-синий шарф «Динамо» из окна автобуса в Генте, все вокруг думают, что это шарф бело-синей команды Гента, только что, в отличие от «невезучего» российского клуба, выигравшей местный матч.
В литературе опыта свободное восприятие реальности переходит в благодарную готовность жить.