что лучше тюрьма или принудительное лечение
Признать невменяемым. Как в России наказывают убийц принудительным лечением
Во многих резонансных делах о жестоких убийствах в тот или иной момент появляется подозрение в невменяемости — нормальному человеку сложно понять, как можно хладнокровно лишить жизни, расчленить и жить дальше. Так произошло с делом уктусского стрелка. «360» рассказывает, как меняется приговор, если подсудимого признают невменяемым.
В августе 2018 года в екатеринбургском горнолыжном комплексе Уктус жестоко убили двух девушек. Полиция больше года не могла найти преступника, не было даже зацепок, но в конце 2019-го подозреваемого все же задержали. Теперь матери убитых девушек боятся, что ему удастся избежать наказания. Это может произойти, если стрелка признают невменяемым.
Подобное решение суда на первый взгляд кажется облегчением для самого убийцы. Ведь если его признают сумасшедшим, то ни о какой тюрьме речи нет. Вот только условия в лечебнице такие же строгие, как в колонии, а помещают туда без срока. И хотя де-юре это нельзя назвать наказанием, де-факто убийцам приходится «отсидеть» сполна. И может, даже больше.
В тюрьму не посадят
Если в суде возникает сомнение в психическом здоровье обвиняемого, в дело вступает судебная психиатрическая экспертиза — только она может определить, осознавал ли человек свои действия, совершая преступление. От ее решения во многом зависит и судебный вердикт. Об этом «360» рассказал полномочный представитель правительства РФ в высших судебных инстанциях доктор юридических наук Михаил Барщевский.
В России судить по закону можно только тех, кто отдает себе отчет в совершаемых действиях. Закон предусматривает, что убийство может произойти по неосторожности — здесь виной человека будет халатность — или с умыслом, прямым или косвенным.
У невменяемого, не способного руководить своими действиями человека, неспособного отдавать себе в них отчет, нет вины, потому что он не понимает, что он делает. Если нет вины — нет состава преступления
Именно поэтому, по словам Барщевского, признанных невменяемыми к уголовной ответственности не призывают, а значит, и приговор им не выносят.
«Если человек совершил убийство в состоянии, когда он не понимал, что он делает, то его нельзя осуждать за совершение преступления. Потому что он совершил убийство, но не преступление», — добавил Барщевский.
Лечение вместо наказания
Тем не менее на свободе такой человек не остается, потому что он опасен для общества.
Законом предусмотрена возможность их поместить на лечение в психиатрические больницы закрытого типа. Фактически это та же сама тюрьма, так как сбежать оттуда невозможно. Похуже даже
При этом юрист подчеркнул, что принудительное лечение нельзя считать наказанием — это мера предосторожности для охраны общества от последующих действий невменяемого человека. И все же режим в закрытых медицинских психиатрических заведениях очень жесткий, к больному применяют специализированное психиатрическое лечение.
Больше того, виновному не назначают определенного срока для лечения, как это бывает с тюрьмой. Здесь все ключевые решения остаются за врачами.
«Когда отправляют в лечебницу, там либо раз в год, либо раз в полгода проводится повторная медицинская комиссия, и если она признает, что человек выздоровел, что далеко не всегда бывает, то его могут отпустить», — объяснил Барщевский.
Даже после выписки человек должен наблюдаться у психиатра, вставать на учет, как это бывает с людьми, досрочно вышедшими из тюрьмы. Но до этого может и не дойти — часто преступников, направленных на принудительное лечение, могут оставлять в лечебницах пожизненно, если их заболевание не лечится.
«Хуже, чем в тюрьме»: политзек Алексей Морошкин рассказывает о принудительной психиатрии
14 июня из психиатрической больницы в Челябинске вышел Алексей Морошкин. Там он провел более полутора лет после того, как его обвинили в призывах к сепаратизму за публикации во «ВКонтакте» о необходимости создания Уральской Народной Республики. Ему поставили диагноз «параноидальная шизофрения». На него также было заведено дело о вандализме в связи с тем, что бюст Ленина в Челябинске раскрасили в цвета украинского флага. По словам матери Морошкина, доказательств его причастности в деле нет, тем не менее следственные действия продолжаются. ОВД-Инфо поговорил с Алексеем Морошкиным о том, что происходило с ним в психиатрической больнице.
Какие условия были у вас в больнице?
— Сначала меня стали закармливать таблетками. У меня уже язык стал загибаться к нёбу. Ходить не мог.
Такое ощущение, знаете: стоишь — и не стоится, ляжешь — и не лежится. Что-то хочется делать постоянно, не знаешь что, неусидчивость такая, «неусидка» называется. Такое состояние, что жить невозможно.
Потом перестали давать много таблеток, все нормализовалось. Это продолжалось около месяца.
Вы знаете, что это были за лекарства?
— Нет, они не говорят, какие препараты дают. Рот проверяют, велят язык поднять — пьешь или не пьешь. Самое страшное — это уколы, которые в течение месяца рассасываются в организме. Таблетки еще можно спрятать, а от укола не спрячешься, его сделают, и тебя месяц трясет от одного укола. Потом мне их перестали делать. Они явно стали побаиваться, когда пошла огласка. Поэтому уже не закармливали меня лекарствами, создали мне более или менее сносные условия содержания, никто меня не трогал. Если бы огласки не было, все могло бы быть гораздо хуже.
Говорили ли они с вами про ваше дело, разговаривали ли на политические темы?
Но они сделали заявление в связи с тем, что вы считали себя политзаключенным.
— Да, такое было. Но это стандартная схема: человек должен признать, что он больной. Если ты этого не делаешь, для них это значит, что у тебя нет критического отношения и ты еще не выздоровел. Это общее отношение к пациентам. Если не признаешь, что ты больной, то просто оттуда не выйдешь.
Когда становилась известна дата очередного заседания суда, где вам могли продлить срок пребывания в больнице, отражалось ли это на поведении персонала?
— Да нет. Мне сразу сказали, что первые два раза мне будут продлевать срок, что у них такая практика.
Это заведующая отделением говорила.
В этих больницах, в психушках, людей не лечат, их просто изолируют. По сути, это такие же тюрьмы.
Я очень много видел людей, которых туда помещали незаконно, наслышался историй, как родственники их сдают, и полиция может туда засылать неугодных. Есть, конечно, больные люди. Атмосфера в больнице, конечно, тем плоха, что в тюрьме ты находишься все-таки среди здоровых людей, а в больнице ты находишься, в основном, среди тяжело больных, и более или менее здорового человека это угнетает. Бывает даже не с кем пообщаться.
Сколько человек было у вас в палате?
— Я всегда лежал в палатах, где было мало людей. Они называются палатами для выздоравливающих. Человек десять-двенадцать там было всего лишь. Большие палаты — это человек двадцать, двадцать пять.
И какой контингент там, в основном?
— Я был на общем режиме, это обыкновенная больница, лежишь с обыкновенными больными. Есть еще спецрежим, там только уголовники лежат, только по статьям. На общем режиме была частая ротация больных — заедут, два месяца полежат, уедут. И человек десять принудчиков (находящихся на принудительном лечении по уголовной статье — ОВД-Инфо ), мы лежим там долго, годами.
Какие еще могут быть причины для принудительного лечения?
— Политический я там был один. А так — убийства, воровство.
Но при этом их не на спецрежим помещают?
— Там такая система: сначала их помещают на спецрежим или даже на спец с интенсивом, а потом переводят, понижают. После спеца с интенсивом просто спец, там два года отлежал, потом дают общий, еще два годика отлежит, и только тогда на свободу. Это тоже, мне кажется, несправедливо.
Почему простые больные люди вообще должны пересекаться с преступниками, которые лежат по статьям? Ладно, я политический, но представьте себе: психически больной убийца лежит вместе с нами, выздоравливает, так сказать.
Я считаю, что если ему дали спецрежим, то он уже должен со спецрежима и выписываться. Но вообще персонал больницы относится к принудчикам не как к больным, а как к зекам. Там все понимают, что мы просто отбываем свои сроки, мы не выздоравливаем, мы можем быть абсолютно здоровыми. Смотрят только на статью. Сколько тебе определено отсидеть, столько ты и будешь сидеть. В данном случае — лежать. Об этом все говорят, все это знают, и все с этим согласны.
Я так понимаю, что меня освободили только потому, что пришел новый ответственный за принудительное лечение, не знаю, как его должность называется. Сначала работала женщина, которая еще с советских времен занимала эту должность. А сейчас пришел новый человек более прогрессивных взглядов и меня отпустил пораньше.
А остальных?
— Тоже начал пораньше выписывать. Ну, он такой, более прогрессивных взглядов. «Эхо Москвы» слушает. Я удивился даже. Он услышал обо мне по «Эху Москвы» и передал это заведующей. Наверно, это какое-то впечатление на него произвело.
Но прогрессивные взгляды означают, что он склонен более по-человечески относиться к тем, кто на принудительном лечении? Это на практике как-то отражалось?
— Я с ним встречался, когда он проводил комиссию для выписки, это происходит раз в полгода. Так он непосредственно не наблюдает больных, не ведет посещения. Видимо, он не считает, что мое преступление приравнивается к терроризму. В целом, я считаю, что меня так рано выписали, потому что было давление со стороны СМИ, правозащитников, и пришел человек более прогрессивных взглядов.
Как было со свиданиями, часто ли их давали?
— На общем режиме свидания два раза в неделю, по средам и воскресеньям. Это один из плюсов больницы по сравнению с тюрьмой.
Омбудсмен областной не приходил к вам?
— Нет. Приходили правозащитники, Щуры (Татьяна и Николай Щур, члены ОНК Челябинской области предыдущего созыва — ОВД-Инфо ). Больше никто.
Вы сказали, что в СИЗО было лучше, но ведь в какой-то момент вас там поместили в медсанчасть, где были тяжелые условия.
Ничего не моется, грязно, из обоих кранов идет то одна горячая вода, то одна холодная. Вместо туалета вокзальная параша, из которой постоянно воняет. За окном псарня, собачий лай постоянно. И отношение другое, ни в баню нормально не сходить, ни на прогулку.
В общем, если бы я написал жалобу в Европейский суд, я бы однозначно выиграл. По сравнению с тем, какие туда подают жалобы на плохие условия содержания, я сидел в самых адовых условиях. «Дурхата» — это самый низ, худшее, что можно себе представить в СИЗО. И опять же контингент, люди, с которыми сидишь в «дурхате», это полный кошмар. Убийцы, те, кто проходит по статьям «изнасилование», «развратные действия в отношении малолетних», неоднократно судимые. Я там один был политический. Обычно же в СИЗО ранее судимые не контактируют с ранее не судимыми, их вместе не сажают. А в медсанчасти все вместе сидят — и те, у кого по пять, по шесть ходок, и я, который в первый раз.
Решение признать вас невменяемым было неожиданным, или какие-то намеки звучали до этого?
— Неожиданным было. Наверно, основную роль сыграло, что один раз я месяц был в психиатрическом стационаре, в открытом отделении, в 2003 году из-за депрессии.
Второе дело сейчас затихло, никто не появляется?
А к вам в больницу в связи с этим делом приходили?
Как вы думаете, что будет с этим делом?
— Не знаю. У них уже год и восемь месяцев идет расследование. Прокуратура так и не утверждает обвинительный акт. Они его давно закрыли бы, это было бы самое простое, но, видимо, оно для них слишком значимо, слишком принципиально. Насколько я понимаю, на них в свое время Москва давила, когда это произошло. Если бы просто краской покрасили — это одно, а то в цвета украинского флага.
Думаете ли вы о том, что делать дальше, чем заниматься?
— Пока еще ни о чем не думаю, со вторым делом хочу разобраться и тогда уже буду что-то решать. Сейчас я не могу никуда устроиться на работу.
Всюду, где нужна справка от психиатра, для меня дорога закрыта. Я должен в течение нескольких лет каждый месяц отмечаться у психиатра, получать в обязательном порядке лекарства, таблетки, уколы. Если я снова по каким-либо причинам, хоть планово, попадаю в психушку, я там буду обязан лежать как минимум сто дней, раньше меня не выпустят.
Это называется АДН (активное диспансерное наблюдение — ОВД-Инфо ).
Вас арестовали после того, как вы уехали из России, а потом вернулись. Почему так произошло?
— Я хотел убежать. Особо выбирать было не из чего. Понадеялся на людей, что они мне помогут, они пообещали помощь, а потом меня бросили, подставили, и я не смог никак закрепиться в Украине, поэтому пришлось возвращаться обратно.
Пять вопросов о невменяемости и о принудительном лечении
Судебно-психиатрический эксперт — о том, что происходит с человеком, если его признают невменяемым
На уходящей неделе ОНК Москвы сообщила, что казанский стрелок Ильназ Галявиев признан невменяемым по результатам психолого-психиатрической экспертизы. В СК РФ эту информацию опровергли — сообщили, что экспертиза еще не завершена. Если специалисты все же докажут, что Галявиев на момент преступления был невменяем, его отправят на принудительное лечение. Если нет — по предъявленной статье его ждет тюремное заключение вплоть до пожизненного срока.
В связи с этим информационным поводом «Реальное время» с помощью эксперта разбирается, каков механизм признания невменяемым, могут ли убийцу, признанного невменяемым, выпустить на свободу, и в каких условиях содержатся люди на принудительном лечении. Наш собеседник — врач-психиатр, судебно-психиатрический эксперт Кирилл Салов (Москва).
Невменяемость предполагает состояние, под влиянием которого совершается общественно опасное (преступное) деяние, это опасное поведение для окружающих, которое обусловлено болезненными механизмами.
Одна из основных характеристик преступления — умысел. Если человек осознает последствия противоправных действий — это формула вменяемости. И в этом случае специалисты говорят, что преступление имеет место быть, потому что оно совершено с умыслом. Невменяемость же предполагает, что действия человека обусловлены болезненным поведением.
При этом даже наличие тяжелого психического расстройства еще не говорит о том, что человек был невменяемым на момент совершения преступления. Например, человек с шизофренией, совершивший два общественно опасных действия, может быть признан в одном действии вменяемым, а в другом — невменяемым. Когда проводится экспертиза для такого пациента, то определяется, насколько психическое расстройство могло лишить человека возможности понимать общественную опасность своих действий и руководить ими.
А еще больной может быть психически нездоровым, но его могут не признать невменяемым, потому что не будут установлены конкретные механизмы, руководившие его поведением. Например, шизофреник пошел и украл бутылку водки или колбасу. Разве он сделал это по болезненным механизмам? Нет, он просто хотел выпить и закусить. Это действие никак не обусловлено наличием у него шизофрении. Ему не голоса сказали это сделать — это его целенаправленное поведение. В таком случае даже шизофреник будет признан вменяемым.
Есть еще состояние аффекта — это понятие в большей степени психологическое, его определение отдается на откуп судебным психологам. Аффект бывает физиологический и патологический. Физиологический аффект — это адекватная реакция на какой-то раздражитель. Например, мужчина пришел домой, увидел, что жена изменяет ему с другом, — он поскандалил, побил посуду и объявил о разводе. А патологический аффект — когда пришел, увидел и обоих зарезал, то есть очень сильная неадекватная реакция. Преступление, совершенное в аффекте, подходит под рубрику невменяемости.
Невменяемость подразумевает, что человек освобождается от уголовной ответственности. В этом случае мы говорим не о преступлении, а об общественно опасном действии. Преступление — то, что подразумевает умысел. Когда поведение болезненное, умысла нет, а человек подчинен болезненным переживаниям: голоса в голове говорят, или бредовое расстройство диктует определенный поступок.
Почему-то у нас, если человек признается невменяемым и направляется на принудительное лечение, то общественность считает, что преступник таким образом избежал уголовного наказания. Хотя из практики я скажу так: встречаются пациенты, которые были и в местах лишения, и на принудительном лечении. И тенденцию я вижу обратную: даже находясь в болезненном состоянии, они наоборот пытаются скрыть наличие психического расстройства, чтобы попасть в тюрьму.
Вопреки расхожему мнению, принудительное лечение — это совсем не санаторий и не лагерь, в тюрьме свобода выражена больше, чем в стационаре. В стационаре человек вообще бесправен. В тюрьме он может есть, может не есть, может пожаловаться на грязное белье. В стационаре такого нет: если ты не хочешь кушать — тебе поставят зонд. Если ты будешь с кем-то конфликтовать — тебя привяжут к кровати. Так что это сугубо обывательское мнение, что преступник пытается откосить от тюрьмы и попасть на принудительное лечение.
Но и симуляции тоже встречаются и их много типов, все они хорошо изучены. Почему экспертиза проводится 30 суток? Тот же больной, который симулирует бред, отказывается есть, потому что якобы боится, что его отравят, может спокойно кушать передачки под одеялом, когда считает, что его никто не видит. А на стационарной экспертизе за людьми смотрят все, даже стены. Или, бывает, симулируют умственную отсталость, но в то же время тщательно изучают состав продуктов передачки, когда думают, что за ними никто не наблюдает. А когда нужно давать показания — прикидываются, что читать-писать не умеют.
У нас есть три типа стационара для принудительного лечения. В зависимости от тяжести психического расстройства, эксперты рекомендуют принудительные меры медицинского характера:
— либо в стационаре общего типа,
— либо в стационаре специального типа с более жесткими условиями,
— либо самое жесткое — стационар специального типа с интенсивным наблюдением (кстати, в Казани такой есть — Казанская психиатрическая больница с интенсивным наблюдением). Если во всех других больницах применяются общие психиатрические меры, хотя и усиленные — санитары, замки, режим и т. д., то спецтип с интенсивным наблюдением подразумевает то, что эта больница охраняется сотрудниками системы УФСИН, как и зоны.
У нас такого нет. Американская система подразумевает лечение со сроками, как в тюремном наказании, — там определяют срок в определенное количество лет.
У нас с точки зрения науки более правильный подход. Все сроки обусловлены степенью болезненного состояния — за какое время оно может быть купировано полностью. И, как показывает практика, все равно у нас эти сроки всегда намного больше, чем оно требуется. Шизофреник на принудительном лечении находится много-много лет, хотя на обычном лечении для этого отводится стандарт в 21 день. У тюремных заключенных хотя бы есть конкретный срок, через который они должны выйти. Преступник знает, что условно через 25 лет его освободят. На принудительном лечении такого понятия нет. Там — бесконечные процедуры, медосвидетельствования, и когда пациента выпишут — никому не известно. Учитывая же прецеденты, когда психиатры привлекаются к уголовной ответственности, если пациента выписали и в дальнейшем он совершил общественно опасное деяние, то, как правило, врачи перестраховываются и до последнего не выписывают.
После помещения на принудительное лечение первая комиссия проходит через 6 месяцев, а повторные — ежегодно. Общественно опасное поведение прогнозируется, для этого существуют много методик, шкал оценки. В процессе прохождения комиссий проводится большое обследование с выявлением всех шкал.
Существуют шкалы оценки прогнозирования общественно опасных деяний. И пока по всем этим шкалам не будет положительных результатов, пока не будет абсолютно купирована вся симптоматика психического расстройства и не достигнута стойкая ремиссия, пациента не выписывают. То есть все перестраховываются. И этим очень часто злоупотребляют. В России очень много пациентов, длительно отбывающих принудительное лечение, когда лечить-то там уже собственно и нечего. В таком случае мы просим изменить меру принудительного лечения со стационарного этапа на амбулаторный.
К сожалению, некоторые люди, вышедшие с принудительного лечения, через какое-то время иногда совершают общественно опасное деяние. Но это же не говорит о том, что их надо всю жизнь содержать в психиатрических больницах. Общественно опасное деяние подразумевает совокупность очень многих факторов — действуют как личность самого человека и его болезненных проявлений, так и внешняя ситуация. Если внешняя ситуация сработала и обычный человек нормально среагирует, то болезненный механизм не дает пациенту ответить адекватно. И это приводит к опасному поведению. Это все должно в совокупности случиться.
Это определяется психическим состоянием человека. Со стационарного этапа принудительного лечения человек всегда переводится на амбулаторный. Надо понимать, что это не врачи делают — встречается обывательское мнение: «годик полежит в дурке и выйдет». Да как выйдет-то? Все эти меры все равно обусловлены решением суда.
Комиссия врачей просто подает в суд заявление и говорит: «Да, на сегодняшний день мы считаем, что стационарный этап больше не нужен и пациента вполне можно перевести на амбулаторное принудительное лечение». А уже суд смотрит на это заключение и должен признать его мотивированным, убедительным, доказательным. Именно суд дает или не дает санкцию на изменение меры принудительного лечения. Очень часто бывает, что мы ходим, говорим: «Уважаемый суд, следует прекратить принудительное стационарное лечение». Но нередко в ответ бывает ответ: «Суду позиция ясна, но надо продолжить принудительное лечение сроком на год».
Амбулаторное принудительное лечение проходит в психдиспансерах по месту жительства. Тут тоже существуют свои регламенты. Врач должен видеть пациента в зависимости от его психического состояния с установленной кратностью — чем тяжелее состояния, тем больше кратность, но не реже одного раза в месяц. Врач вообще может потребовать, чтобы пациент приходил к нему через день или раз в неделю. Если же пациент не является в поставленный срок, врач уведомляет об этом полицию, которая обеспечивает принудительный привод человека в диспансер. Если состояние пациента на этапе амбулаторного принудительного лечения ухудшается — например, человек не пьет назначенные ему лекарства или начинает пить алкоголь — в таком случае врач может просить суд изменить меру на стационар, поскольку амбулаторный этап не подходит.
В какой-то момент и амбулаторное принудительное лечение прекращается, но человек остается на диспансерном учете. И там уже обычный участковый врач-психиатр его ведет. Пациенту вновь устанавливают срок явки с определенной периодичностью — в среднем раз в полтора-два месяца, когда выписывают лекарства. Но если этот пациент не явился, врач уже не будет подавать заявление в полицию, как это происходит при принудительном лечении.
Обычно хронические психические расстройства подразумевают пожизненное наблюдение. Такие пациенты и сами ходят к врачу, они же понимают, что болезненные переживания очень тяжки для них. Им плохо от этих переживаний, они не спят, их мучают голоса — они приходят к врачу и просят лекарства, чтобы облегчить эти состояния.
Резюмирую: все обусловливается наличием болезненной симптоматики. Бывает, что пациент после принудительного лечения повторно совершает общественно опасное деяние. В таком случае все начинается заново — привлечение к уголовной ответственности, назначение экспертизы, и не исключено, что повторное деяние будет совершено уже не по болезненным механизмам. Эксперты могут сказать: «Да, в анамнезе есть расстройство, было общественно опасное деяние, когда он был признан невменяемым, но сейчас, в этом конкретном случае, мы считаем, что он был вменяемым или ограниченно вменяемым». В таком случае отбывание срока будет сопряжено с лечением — и в тюрьмах есть психкорпуса. Возникает резонный вопрос: почему бы нам сразу невменяемого не направить в тюрьму, раз есть психкорпуса? Опять же это философский вопрос кары — человек должен понимать, за что он там находится. Если человек не понимает, что он совершил общественно опасное деяние, то смысла в отбывании наказания нет.