Что такое хруст французской булки

Хруст французской булки. С чем пили чай в Москве XIX века

Едва ли не самым известным производителем хлеба и булок в Москве был купец второй гильдии Иван Филиппов. Продолжатель дела своего отца, Филиппов вывел его на новый уровень, успешно конкурировал с немецкими пекарями, ежедневно поставлял продукцию к императорскому двору и стал героем добрых исторических анекдотов.

Сайка с тараканом и калач с ручкой

У москвичей XIX века — больших любителей чаепитий — в особенном почете были сайки. Мягкие сдобные булки продолговатой формы, щедро начиненные изюмом, обязательно подавали к столу, когда вскипал самовар. Впрочем, изначально никакого изюма в сайках не было — добавлять его в тесто Филиппову пришло в голову почти случайно. И отнюдь не из соображений улучшения вкусовых качеств продукции. Об этом случае рассказывает Владимир Гиляровский в «Москве и москвичах» — удивительной личности Филиппова и его деловой хватке уделено немало внимания в главе «Булочники и парикмахеры».

Иван Максимович поставлял выпечку к завтраку тогдашнему генерал-губернатору Москвы Арсению Закревскому. Однажды тот, откусив кусок сайки, к своему ужасу, заметил внутри таракана. В гневе он вызвал булочника и потребовал объяснений. Филиппов, мгновенно оценив масштаб катастрофы, отрапортовал: «Это изюминка-с». А чтобы подтвердить свои слова и скрыть следы преступления, быстро доел сайку вместе с тараканом. Выйдя от Закревского, он помчался в свою пекарню, где, несмотря на протесты пекарей, вывалил в саечное тесто целое решето изюма. На следующий день от желающих купить сайку с изюмом не было отбоя.

А вот случай с тараканом разошелся анекдотом, который упоминали и некоторые известные писатели. Например, Михаил Салтыков-Щедрин в своей «Современной идиллии»:

— Калач-то от Филиппова? — спросил я.
— Да, от Филиппова.
— Говорят, у него в пекарне тараканов много…
— Мало ли что говорят! Вкусно — ну, и будет с тебя!

Не только сайками с изюмом славилась пекарня Филиппова, но и калачами. Иван Максимович придумал делать калач с ручкой — то есть с тонкой полоской теста, соединенной с основной частью, которую называли губой или животиком. Это было очень удобно: съел калач на ходу, а ручку выбросил, если руки грязные. Так появилось выражение «дойти до ручки» — то есть обеднеть настолько, что приходится экономить и есть даже «несъедобную» часть калача.

Калачи, кстати, вопреки современным представлениям, не были сладкими — в калашном тесте во времена Ивана Максимовича были только мука, вода, дрожжи и соль.

От отца к сыну

Секрет особенно вкусных калачей Иван Филиппов получил от своего отца. Максим Филиппов, бывший крепостной крестьянин, приехал в Москву из Калужской губернии в начале XIX века. Со временем, обучившись в чужих пекарнях, он открыл свою на углу Мясницкой улицы и Бульварного кольца. Тогда же он понял, что лучше всего калачи получаются, если перед выпеканием тесто подержать в холоде. К тому времени, когда дело перешло к Ивану Максимовичу, семье принадлежало уже три пекарни. Две другие находились на Сретенке и Тверской улице.

Как и отец, Иван Филиппов большое внимание уделял качеству товара — муки не покупал, молол свою на мельницах с проверенными мельниками и из зерна, купленного в проверенных же местах. Цен он при этом не задирал — в его булочных бывали и бедные студенты, и чиновники, и богатые нарядные дамы, и простые рабочие. «Хлебушко черненький труженику первое питание», — часто повторял он.

Доступности его калачей, саек и хлеба немало поспособствовала конкуренция — Филиппову приходилось занижать цены на свои превосходные изделия. В 1850-е годы в Москве были очень популярны пекарни немецких мастеров. Хлеб там пекли два раза в день, помещения содержали в идеальной чистоте и порядке, а магазины были устроены прямо при пекарнях. Последнюю идею Филиппов, кстати, почерпнул именно у конкурентов.

Дело расширяется

Пирожки с рисом, грибами, творогом и другими начинками не успевали добраться до прилавка — их разбирали, едва они выходили из печей. А если кто-то сомневался в сроке изготовления, например, остывшего каравая, его клали на прилавок и придавливали. Если через несколько секунд он возвращался в форму, то сомнений уже не оставалось — он свежайший. Если же нет, продавали по сниженной цене.

«На хорошем масле, со свежим фаршем пятачковый пирог был так велик, что парой можно было сытно позавтракать. Прилавки и полки левой стороны булочной, имевшей отдельный ход, всегда были окружены толпами, покупавшими фунтиками черный хлеб и ситный», — писал в книге «Москва и москвичи» Владимир Гиляровский.

В 1855 году талантливый предприниматель Филиппов получил звание поставщика двора Его Императорского Величества. По легенде, к императорскому двору присылали то же самое, что появлялось на прилавках для обычных граждан, — исключений не было. Булки каждый день проделывали долгое путешествие из Москвы в Санкт-Петербург — от идеи печь на месте Филиппов отказался наотрез, повторить вкус никак не получалось даже при самом строгом соблюдении рецептуры. Иван Максимович винил во всем воду из Невы. Лишь позже, когда воду из Мытищ стали доставлять в Северную столицу, там открыли филиал филипповского предприятия.

Ивана Филиппова не стало в 1878 году, все его хозяйство перешло жене и детям. В 1905-м для предприятия настали сложные времена: сначала произошла забастовка рабочих, требующих повышения зарплат, а потом пришлось пожинать плоды простоя, было невозможно рассчитаться с кредиторами. Дела шли все хуже, после революции 1917 года предприятие национализировали.

Где еще покупали хлеб

Вкусные хлеб и сдобу в середине XIX века продавали на Красной площади — в пекарне Румянцева. Также были известны пекарни Кондратьева, Торпашева, Виноградова, Березина, Суслова, Чуева и многих других. У каждой было свое уникальное торговое предложение. В булочную Чуева на Лубянке шли за особенными сайками — их здесь горячими выкладывали на соломенную подстилку, придававшую им аромат, а на Арбатскую площадь к Савостьянову — за свежайшими плюшками. В книге Ивана Свиньина «Воспоминания студента 60-х годов, за 1862–1865 годы» (1890) читаем:

«Я помню еще то время, когда булочная Савостьянова помещалась в одной комнате, освещаемой небольшими окнами с простыми стелами небезукоризненной чистоты. Рамы имели переплеты, в которых поделаны были форточки, через которые мы же в вечернюю пору получали горячие хлебы. Теперь же во всем роскошь, простор, обилие света, льющего лучи свои через гигантских размеров зеркальные стекла. В то время специальностью этой булочной было сдобное печение, так называемые “плюшки”, все же другое, как то: белый хлеб, калачи, баранки — составляло исключительную принадлежность булочной Филиппова».

Кстати, о происхождении слова «плюшка» у ученых нет единого мнения. Согласно одной версии, оно произошло от древнерусского слова «плющька», в свою очередь образованного от глагола «плющити», и подчеркивает плоскую форму изделия. Вторая версия менее очевидная: возможно, изначально плюшки выпекали в форме птичек, например трясогузки, одно из диалектных названий которой — плюшка, плишка или плиска.

В городских пекарнях делали превосходный ржаной хлеб, щедро посыпанный анисом или тмином. Стоил он всего одну копейку. Был хлеб и подороже — мягкая внутри, а снаружи покрытая хрустящей корочкой, продолговато-овальная французская булка стоила в пять раз больше.

К началу XX века в городе насчитывалось больше 300 булочных. Вслед за Филипповым многие предприниматели стали организовывать магазины прямо в пекарнях, и такие заведения были особенно популярными: ароматы только что вынутых из печи хлеба и сдобы не оставляли посетителей равнодушными, было крайне сложно удержаться от покупки. Но после 1917 года многие из этих заведений (самые маленькие) были закрыты, другие национализированы.

Источник

byacs

byacs

Как упоительны в России вечера,
Любовь, шампанское, закаты, переулки.
Ах, лето красное, забавы и прогулки,
Как упоительны в России вечера.

Балы, красавицы, лакеи, юнкера
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки .
Любовь, шампанское, закаты, переулки,
Как упоительны в России вечера.

К ак упоительны в России вечера,
В закатном блеске пламенеет снова лето,
И только небо в голубых глазах поэта,
Как упоительны в России вечера.

Пускай всё сон, пускай любовь игра,
Ну что тебе мои порывы и объятия.
На том и этом свете буду вспоминать я,
Как упоительны в России вечера.

Пускай всё сон, пускай любовь игра,
Ну что тебе мои порывы и объятия.
На том и этом свете буду вспоминать я,
Как упоительны в России вечера.

Как упоительны в России вечера.
Как упоительны в России вечера.

Мне не понятно было, почему булка должна хрустеть? Может ее лучше размять, так сказать?

Откуда этот «сильный образ»?

Мне кажется, что я нашел изначальный источник.

И всем хорошо и совслужащему и Пикулю.

Так вот, источник такой:

«Таково настроение против Австрии у всех в России, от генерала до солдата», – сообщал Бисмарк жене. В столицу он возвращался по «сидячему» билету, не желая ехать в спальном отделении, чтобы не лишить себя удовольствия еще раз понаблюдать за русским бытом. Посол опять смотрел, как россияне истребляют жирных цыплят, снимают рыжие пенки с топленого молока в кувшинах, вовсю хрустят солеными огурцами, а молодой смышленый купец, с недоверием поглядывая на Бисмарка и его лакея, плотоядно обкусывал громадную телячью ногу. Камердинер Энгель быстрее посла освоился с русской речью, и Бисмарк спросил его – о чем сейчас говорят русские?
– Очень жалеют нас, что мы ничего не едим.
Какая-то старушка сунула Бисмарку ватрушку:
– На, родимый… покушай, бедненький…

Заметили? Хрустят-то не булками, а огурцами!

Вечером в Михайловском театре давали «Орфея» Глюка; Горчаков сидел подле Надин, искоса наблюдая за партером, где в окружении ослепительных дам беззастенчиво жуировали его статные красавцы сыновья. По выражению глаз племянницы старик догадался, что она с большим бы удовольствием перешла из ложи в партер. Дежурный флигель-адъютант попросил князя пройти в императорскую ложу. Надин с хрустом разгрызла карамельку, и этот хруст показался канцлеру треском рушащейся карьеры… Александр II сидел со своей сестрой великой княгиней Марией Николаевной, когда-то очень красивой Мессалиной, а теперь эта женщина не расставалась с костылями.

Источник

Хруст французской булки

почему не получилась ностальгия?

«Балы, красавицы, лакеи, юнкера,
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…»

В эпоху Гласности и в начале 1990-х мы дружно искали утраченную духовность. Всем очень нравилась цитата из популярного на тот момент фильма «Покаяние»: «К чему дорога, если она не приводит к храму?». Почерк времени! Бывшие «верные ленинцы» (как оказалось — неверные) и диссиденты (ставшие вдруг умилительно-сервильными) дружно вопили про дорогу к храму. Им не нужна была эта дорога, а тем более — сам храм, им просто хотелось вопить, а ещё больше — кушать. Да. Выискивать духовность предлагалось где угодно, кроме как в самом СССР, который стремительно летел в тартарары под разухабистое «Есаул-есаул, ты оставил страну, а твой конь под седлом чужака!». За есаулом была ясная, звенящая правда — с казацкой волюшкой да с эмигрантскими кабаками города Парижа, где «оставивший страну» есаул танцевал до старости этнический танец Kazatschok, тогда как чужаком обозвали красного командира. «Наши» и «не наши» поменялись местами. Обществу предложили новую версию прошлого, а заодно — будущего, потому что идти дальше под красными знамёнами оказалось некуда и, что самое ужасное, — не с кем. Парторги стремительно — аки в сказке — обращались в лоснящихся бизнесменов, комсомольские лидерши — в содержательниц кооперативных бань, а дворцы пионеров — в ресторации для вышеозначенных лиц. Причём для этих фантастических метаморфоз оказались не нужны волшебные палочки, рукава Царевны-лягушки или чары Конька-Горбунка — всё произошло само собой и как-то очень уж по плану.

Из распахнутого окна неслось: «Ээээх, конфетки-бараночки, словно лебеди саночки…!» про гимназисток румяных да про «Царь-пушку державную», которая теперь обретала какой-то иной, параллельный смысл, никак не связанный с нашим вариантом реальности. Певица залихватски повизгивала: «Всё прошло, всё умчалося в невозвратную даль!». Ностальгия по царскому прошлому навязывалась всеми возможными способами: интеллигенции предлагалось возопить да покаяться, простонародью — поплясать под «Бараночки» на пьяной свадьбе. Журналы пестрели душераздирающими текстами о том, как дурно обошлась советская власть с тонкокостными поручиками и лилейными девами, а также со всей Расеей-матушкой — благолепной, возвышенной, кружевной, чеховской, печальной. При шляпках, эполетах и стихотворных грёзах. А из окна продолжало меж тем наяривать: «Дыни, арбузы, пшеничные булки / Щедрый зажиточный край. / И на престоле сидит в Петербурге / Батюшка царь Николай!». Всё это оказалось растоптано, порушено и расстреляно, а потом — закатано в асфальт. Поэтому у нас — тупичок цивилизации. По радио всё пели и пели: «Балы, красавицы, лакеи, юнкера…». Слушатели всенепременно должны были поверить, что их предки были не лакеями, а юнкерами, на худой конец, — просто красавицами.

Что же произошло? Элиту выбили, не туда пошли, а теперь — блуждаем на обломках цивилизации. Тогда, на излёте эпохи, народ ещё верил в написанное: раз газета публикует, значит — всё правильно. Сталин — гад, Ленин — немецкий шпион, Берия — насильник, Жданов — жаба… И вообще — надо бы сжечь комсомольский билет, а то вдруг Оболенским вернут имение, Прохоровым — Трёхгорку, а я — комсомолец! Началось брожение умов. Поиски дворянских корней и выдумывание себе пышных родословных сделались частью мейнстрима наравне с культом американских жвачек и проведением конкурсов «Мисс Полусвета». Виктор Пелевин весьма точно высказался на сей счёт: «По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, твёрже и радикальнее».

Интеллектуалы зачитывались аксёновским «Островом Крым», опубликованным в журнале «Юность» 1990-го года. Фантастический сюжет подразумевал существование иной России под боком у Совдепа — по образцу ФРГ и ГДР. На острове Крым всё по-людски: идеально проложенные автострады, фирменная упакованность бытия, длинноногие фемины в эротичных купальниках, пряные коктейли, фешенебельные пляжи, моложавость, свобода. И, разумеется, та — правильная — история, с белогвардейской этикой и дворянской честью. С умением щёлкнуть каблучками и выпить шампанского из туфельки прекрасной дамы. И, как водится у гедониста Василия Аксёнова, — с рысаками да поместьями: «Арсений Николаевич вместо ответа повёл их в так называемые «частные» глубины своего дома, то есть туда, где он, собственно говоря, и жил. Комнаты здесь были отделаны тёмной дубовой панелью, на стенах висели старинные портреты рода Лучниковых, часть из которых успела эвакуироваться ещё в двадцатом, а другая часть разными правдами-неправдами была выцарапана уже из Совдепии. Повсюду были книжные шкафы и полки с книгами, атласами, альбомами, старые географические карты, старинные глобусы и телескопы, модели парусников, статуэтки и снимки любимых лошадей Арсения Николаевича. Над письменным столом висела фотография суперзвезды, лучниковского фаворита, пятилетнего жеребца крымской породы Варяга, который взял несколько призов на скачках в Европе и Америке». Зачарованные читатели, отстояв пятикилометровую очередь за простынями в цветочек (ускорение экономического развития шло усиленным темпом!), пускали слезу и подпевали магнитофону: «Эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе. Она умрёт, если будет ничьей. Пора вернуть эту землю себе».

После песни — снова припадали к острой аксёновской прозе, злобно сжимая кулачонки: «В общем, здесь не было ничего. Впрочем, не нужно преувеличивать, вернее, преуменьшать достижений: кое-что здесь всё-таки было — один сорт конфет, влажные вафли, сорт печенья, рыбные консервы «Завтрак туриста»… В отделе под названием «Гастрономия» имелось нечто страшное — брикет мороженой глубоководной рыбы. Спрессованная индустриальным методом в здоровенную плиту, рыба уже не похожа была на рыбу, лишь кое-где на грязно-кровавой поверхности брикета виднелись оскаленные пасти, явившиеся в Фатеж из вечной мглы». Как вы понимаете, это уже о советском мире. В мрачной антиутопии Василия Аксёнова СССР поглощал и растаптывал парадиз белогвардейских бонвиванов — нам предлагалось изменить историю и встать на сторону господ Лучниковых, дабы не завязнуть в «Завтраке туриста» до скончания веков… Учимся хрустеть французской булкой! Отчётливо и с расстановкой.

Ещё раз напомню, что в эстрадно-развлекательном искусстве появился особый жанр, обслуживавший ностальгию по Белому Делу и царской твердыне: шикарные женщины в модных мини-юбках пели про Андреевский флаг, сладкоголосые юноши наяривали о том, «…как упоительны в России вечера» под булко-хруст, а задумчивый бард с библейской печалью в глазах выводил: «Я тщетно силился понять, как ты смогла себя отдать на растерзание вандалам». Россия! В зале подпевали, плакали и верили: вот прикончим «совок» и заживём, наконец-то, как люди. «О, генеральская тетрадь, забытой правды возрожденье, как тяжело тебя читать обманутому поколенью…». Поколенье — выло от стыда и растерянности.

Но шли годы — под гиканье толстосумов и фотомоделек расстреляли Дом Советов, последний оплот советской власти. По обшарпанным улицам разъезжали авто премиум-класса, взрывались банкиры (бывшие райкомовские чинуши), распродавалась Родина, также неплохо шли цветмет и совесть. Что примечательно, слезливо-попсовая ностальжи по белым кителям с золотыми эполетцами куда-то постепенно схлынула, тогда как скорбь по утраченной Совдепии разгоралась с невиданным размахом. Больше того — никто даже и не ожидал такого странного поворота дел. Переломным моментом стала, по сути, новогодняя ночь 1995 года, когда бессменные кумиры представили «Старые песни о главном». На фоне обнищания страны и утраты моральных ценностей это выглядело не пародией, а — гимном. Уже тогда стало ясно: новых шедевров не будет, а белогвардейская эстетность в поп-стиле попросту не прижилась. Возникает вопрос: почему? Большинство населения всё-таки понимало, что, кабы не революция, их жизнь пошла бы в совершенно ином направлении. Безусловно, никто в конце XX века не носил бы лапти и не кормил бы вшей в покосившейся избёнке на краю мироздания. Вместе с тем, это оказалась бы другая цивилизация. Достаточно вспомнить, что в СССР было бесплатное и весьма качественное высшее образование, заимев которое, многие наши либералы до сих пор оплёвывают советскую систему. Плач по гимназисткам, поручикам и балам в Аничковом дворце (несмотря на усилия деятелей искусств) оказался фальшивым. Странным. Плач по чужой прабабушке — это, конечно, высокоморально, однако та прабабушка всё равно не становится родной. А своя — получила электричество только в виде «лампочки Ильича» и культуру в форме ликбеза.

Кроме того, приятие той, белогвардейской, стороны существовало в советской культуре, начиная уже с 1930-х годов — известно, что товарищ Сталин любил пьесу «Дни Турбиных» и неоднократно посещал эту постановку. Со временем в искусстве сложился устойчивый образ «приличного белогвардейца»: он несчастен и враждебен лишь потому, что не понял смысла революции. Романс «Белая акация», символизировавший белоэмигрантские настроения, исполнялся на всех концертах, а песню «Поле, русское поле» в кадре пел типичный контрреволюционер. Гениальный Никита Михалков успешно и, главное, тонко разрабатывал тему ностальгии по старорежимной бытности ещё задолго до Перестройки. Это и «Раба любви», и «Неоконченная пьеса для механического пианино». За критикой безвольно-декадентской интеллигенции в «Неоконченной пьесе…» виделось совершенно противоположное: любовь ко всем этим старинным дачам, узорчатым шалям, цветистым романсам и — России, которую мы потеряли. В «Рабе любви» — столкновение миров, белого и красного, а экзальтированная актриса — плоть от плоти Серебряного века — только и может произнести: «Господа, вы звери…». Впрочем, большевистский подпольщик Потоцкий (шляхтич) носит в кадре белый костюм и катает «звезду» Вознесенскую на шикарном авто, а вся съёмочная группа томится от неизбывной тоски по 1913 году, по какому-то полумифическому ноябрю, когда лежал снег, но «…трава зелёная-зелёная».

Всё это стало частью советской, повторю — сугубо советской — парадигмы, и в михалковских картинах прослеживалось лучше всего: СССР унаследовал именно дворянскую культуру побеждённого класса, сделав её основой воспитания, образования, творчества. И вальсы Шуберта, и балы… в доме культуры — с колоннами да лепниной, и даже военные с привычной выправкой. В культовой саге «Офицеры» бывший царский военачальник передаёт эстафету красному командиру. Учащиеся пролетарских ФЗУ писали сочинения на тему духовных исканий князя Андрея — подразумевалось, что персонаж графа Толстого понятен будущему фрезеровщику. Другой Толстой — тоже граф — создавал для советских людей фантастические миры «Аэлиты», сказочное пространство «Буратино» и великое прошлое Петра. Постулаты: служба, верность, нестяжательство, презрение к буржуазным, то есть — не дворянским (sic!), наворотам.

У советских — особенная гордость. Мы воспринимались наследниками той, старой, России, которую мы не теряли. Большевистский СССР оказался единственным социумом XX века (за исключением Англии, наверное), где хранились и пестовались аристократические вкусы. Но есть нюанс: в советской системе эти привычки прививались всему народу, а не только высшей элите.
Перестроечная же модель «старой России» оказалась пошленькой и кафешантанной, с дрыгающимися шансонетками и напомаженными князьками. Ничего героического и великого — сплошные подонки из прозы Михаила Арцыбашева или бунинские барчуки, устраивавшие себе необременительный роман с юной горничной. Нам подсунули фальшивку — красивую, сочную, миленькую, как открыточки Серебряного века с пухлыми дамами demi-mond-а. Мы в это поигрались, как в любую новую игру. И — бросили. Теперь ностальгируем по СССР, где было дворянское воспитание… которое мы потеряли. И духовность, что характерно, была.

Источник

Хруст французской булки

Оригинал взят у olegchagin в Хруст французской булкию 7 ноября 2021, 21:24

Хотелось бы напомнить, что:

Царя свергли не большевики, а либеральная демократическая интеллигенция и генералитет
(См. Рузский–Алексеев)

В феврале–марте 1917 года в составе Исполкома Петросовета находилось всего двое большевиков (Шляпников и Заруцкий), затем число увеличилось до семи — из 36 человек Исполкома

Армию развалили не большевики, а подготовленный «оборонцами» из Петросовета «Приказ номер 1» от 1 марта 1917 года и «Декларация прав солдата» от 9 мая 1917, авторства демократичнейшего Керенского — агитацию в войсках мгновенно начали меньшевики и эсеры

Централизованную государственную полицию и охрану правопорядка уничтожили не большевики, а те же Временные и Керенский: 6 марта был ликвидирован Корпус жандармов, 11 марта полиция как таковая, 17 апреля 1917 появились указы «Об учреждении милиции» и «Временное положение о милиции», подведомственной и финансируемой органами местного самоуправления
«Народную милицию» изобрели не большевики

Институт комиссаров — изобретение Керенского
Большевики не имели к этой инновации никакого отношения

Заградотряды — новшество от 1915 года, когда уже были существенные проблемы с нежеланием войск идти в атаку

Равно и продразверстка была изобретена в ноябре 1916 года, при государе–императоре, затем была продолжена «Временными» в виде «хлебной монополии»

Гиперинфляция — целиком и полностью заслуга либеральнейшего и прогрессивнейшего Временного правительства
Керенки назвали именно «керенками»

К 25 октября 1917 года демократическая интеллигенция без всякого участия большевиков загнала и так едва дышащее государство в такую пропасть (военную, транспортную, экономическую, политическую), что крах был абсолютно неминуем
И только самые отбитые и мотивированные осмелились взять ответственность на себя

Гражданская война началась в феврале–марте 1917 года опять же без участия большевиков — с массовых убийств и преследований полицейских во время Февральской революции
Общее число жертв только в Петрограде тогда оценивается в 2000–2200 человек, точно никто до сих пор не знает
Ленин в феврале был в Швейцарии, Троцкий в Америке, а Сталин едва успел вернуться из ссылки в Ачинске и был редактором газеты «Правда»

Ну и так далее по множеству пунктов — всё рухнуло задолго до 25 октября
Но виноваты, разумеется, клятые большевики, до пришествия каковых был сплошной земной рай и хруст французской булки

Источник